1. Триумф Галилея

Еще раз мы должны будем сменить настроение и характер этого рассказа. Личности, интриги, вопросы судебной процедуры станут главными на сцене, когда мы обратимся к трагическому конфликту между новой космологией и Церковью.

Очень немногие исторические эпизоды представлены в литературе столь объемно, как процесс Галилея. Большая часть из написанного, что неизбежно, обладает пристрастным характером, от грубых искажений, через осторожные инсинуации, вплоть до попыток бесстрастного расхождения с общепринятым мнением путем бессознательных умолчаний. В эпоху, что стала "домом разделенным веры и разума", объективность является абстрактным идеалом; тем более, если рассматриваемый эпизод является одной из исторических причин этого разделения. Так как было бы глупо претендовать на исключение из данного правила, было бы честным заявить о собственной предвзятости, прежде чем просить у читателя довериться моей версии объективности. Среди моих самых ранних и наиболее живых впечатлений из Истории было сжигание еретиков живьем, которое устраивала испанская инквизиция, в связи с чем, трудно было ожидать нежного отношения к данному учреждению. С другой стороны, я установил, что личность Галилея в одинаковой степени была непривлекательной, в основном, на основании его отношения к Кеплеру. Его договоренности с Урбаном VIII и Священной Канцелярией[301] можно оценивать по-разному, поскольку доказательства в некоторых существенных моментах основываются на слухах и догадках; но вот его отношения с коллегой из Германии сводятся к немногим письмам, мы обладаем однозначной документацией. И в результате, большинство биографов Кеплера проявляют такую же нелюбовь в отношении Галилея, в то время как сторонники Галилео проявляют к Кеплеру нечто вроде виноватой нежности, которая выдает их смущение.

В связи с этим, мне кажется, что когда предвзятость входит в рассказ, то она не всегда основывается на привязанности любой из сторон в данном конфликте, но на возмущении тем, что конфликт вообще имеет место. Один из моментов, которые я продвигаю в этой книге, является единый источник мистического и научного способов познания, равно как и чудовищные последствия их разделения. Я убежден в том, что конфликт между Церковью и Галилеем (или же Коперником) не был столь уж неизбежным; и что он вовсе не заключен в природе губительного столкновения между противоположными философиями существования, которое, раньше или позднее, обязано было случиться; но, скорее, это было в результате столкновения характеров индивидуальностей, к которым прибавились еще и несчастные совпадения. Другими словами, я верю в идею, что суд над Галилеем был чем-то вроде древнегреческой трагедии, пробой сил между "слепой верой" и "просвещенным разумом", что он был наивной ошибкой. Эта вот убежденность – или предвзятость – влияет на последующий рассказ.

Я продолжаю прослеживать нить жизни Галилея в тот момент, когда его имя неожиданно прославилось в ученом мире по причине открытия им спутников Юпитера. Звездный Посланник был напечатан в марте 1610 года; в сентябре того же года он занял новый пост "Главного Математика и Философа" у Медичи во Флоренции, а следующую весну он провел в Риме.

Этот визит был настоящим триумфом: "Если бы мы все еще жили в древней Римской Республике, я верю, что в честь Галилея обязательно бы возвели колонну на Капитолии". Избранные члены Accad?mia dei Lincei (Академии Рысьеглазых) под председательством герцога Федерико Чези избрали Галилея членом Академии и дали в его честь банкет; именно на этом банкете новому изобретению было дано наименование "телескоп"[302]. Папа римский Павел V дал Галилею дружескую аудиенцию, Иезуитская Римская Коллегия провела в честь ученого ряд церемоний, которые длились целый день. Ведущий математик и астроном коллегии, преподобный отец Клавиус, главный автор реформы грегорианского календаря, который поначалу смеялся над Звездным Посланником, теперь был полностью обращен в новую веру; то же самое относилось и к другим астрономам Коллегии: отцам Гринбергеру, ван Маэлкоте и Лембо. Они не только приняли открытия Галилео, но и усовершенствовали его наблюдения, в частности, наблюдения Сатурна и фаз Венеры. Когда глава Коллегии, Верховный Кардинал Беллармин, попросил их дать официальное заключение относительно новых открытий, они единогласно подтвердили их.

Это было событие величайшей важности. Фазы Венеры, подтвержденные старейшинами астрономии иезуитской Коллегии, были неотвратимым доказательством того, что, как минимум, эта планета вращается вокруг Солнца, что система Птолемея стала несостоятельной, и что теперь необходимо было делать выбор между Коперником и Браге.. Орден иезуитов был интеллектуальным лидером католической церкви. Астрономы-иезуиты повсюду в Европе – в особенности же, Шайнер в Ингольштадте, Ланц в Мюнхене, приятель Кеплера Гульден в Вене, и Римская Коллегия, как учреждение – начала поддерживать систему Тихо, в качестве станции, находящейся на полпути к системе Коперника. Саму коперниканскую систему можно было свободно обсуждать и защищать в качестве рабочей гипотезы, но на нее смотрели неодобрительно, если учение Коперника выдвигалось как установленная истина, поскольку оно противоречило общепринятой интерпретации Писания – если только и до тех пор, пока в его пользу не будут представлены окончательные доказательства. Еще раз мы должны вернуться к этому критически важному моменту.

В течение краткого периода времени астрономы-иезуиты также подтверждали "земную" природу Луны, существование солнечных пятен и тот факт, что кометы движутся в дальнем космосе, за пределами "подлунного мира". Это все означало отказ от аристотелевской доктрины совершенной и неизменной природы небесных сфер. Таким образом, наиболее влиятельный в интеллектуальном плане орден католической церкви в это время полностью отказывался от Аристотеля и Птолемея, и занял промежуточное положение в отношении Коперника. Они восхваляли Галилея, который был им известен как коперниканец, а Кеплера, ведущего истолкователя коперниканства, держали под своей защитой в течение всей жизни ученого.

Но существовала могущественная группа людей, чья враждебность к Галилею никогда не утихла: последователи Аристотеля из университетов. Инертность людского ума и его сопротивление к инновациям очень четко демонстрируется не, как кто-либо мог бы ожидать, невежественными массами – это невежество быстро сметается, как только удается привлечь воображение тех же масс – не профессионалами с закрепленной по праву заинтересованностью в традиции и их монополией на обучение. Для академических заурядностей инновации представляют собой двойную угрозу: они угрожают их авторитету в качестве оракулов, равно как вызывает дикий страх того, что все их созданное непосильными трудами интеллектуальное сооружение может завалиться. Академические реакционеры были проклятием для гениев, начиная с Аристарха и заканчивая Дарвином и Фрейдом; всегда, столетие за столетием, они выстраиваются твердой и враждебной фалангой из заурядных бездарей. Вот кто был истинной угрозой – а не епископ Дантискус или папа римский Павел III – которые обрекли каноника Коппернигка на пожизненное молчание. В случае Галилея, эта фаланга напоминала, скорее, арьергард – но арьергард, крепко засевший на академических постах или на кафедрах проповедников.

(…) В оппозиции к моим трудам все еще остаются некоторые закоренелые защитники любого из мельчайших аргументов перипатетиков[303]. Насколько я могу видеть, их образование с самого детства подпитывалось мнением, будто бы философствование является и не может быть ничем иным, как только всеобъемлющим обзором текстов Аристотеля, из фрагментов которых, после глубинных погружений, они способны быстро собрать и связать вместе огромное количество решений для любой из предложенных проблем. И они совершенно не желают поднимать глаз от этих страниц – как будто бы великая книга Вселенной была написана с тем, чтобы ее никто не мог прочесть, кроме Аристотеля, и лишь его глазами можно было видеть во веки вечные. (из "Писем о пятнах на Солнце", письмо третье, 1612)

После своего возвращения, летом 1611 года, во Флоренцию, Галилей тут же был вовлечен в ряд диспутов. Он опубликовал трактат относительно "Вещей, плавающих в воде" – название которого звучит совершенно невинно. Но в этой пионерской работе по современной гидростатике Галилей принял взгляд Архимеда о том, что тела либо плавают, либо тонут в воде в соответствии со своим удельным весом, что противоречило взглядам Аристотеля, будто бы это зависит исключительно от формы данных тел. Реакционеры тут же издали дружный вопль, размахивая своими каменными топорами. Еще больше они были раздражены тем, что Галилей, вместо того, чтобы заставить факты говорить за самих себя, применил свою любимую хитрость, упреждая аргументы перипатетиков, собирая их в якобы серьезный ударный кулак, чтобы затем весело (но с оттенком злорадства) полностью обратить их в прах. Лидером этих "застойных" академиков был некий Лодовико делле Коломбе (что означало "голубь"), отсюда и название "голубиная лига", которым Галилео со своими приятелями окрестил своих оппонентов. Сторонники Аристотеля опубликовали за шесть месяцев целых четыре книги, чтобы опровергнуть Рассуждения о вещах, плавающих в воде, и споры велись еще почти что три года. Завершились они полным поражением атаковавших, как в духовном, так и в физическом плане. Профессора Пальмерини и ди Грацция умерли в то время, как Галилей готовил свой ответный ход. Джорджио Кореззио утратил свой пост в университете Пизы, так как было выявлено, что он втайне перешел в греческую веру, а потом вообще сошел с ума; монаха Франческо Сицци, юного фанатика, который нападал на телескопические открытия Галилея, но, правда, защищал Плавающие Тела, колесовали в Париже за то, что он написал памфлет, направленный против короля Франции.

Кстати, знаменитый эксперимент со сбрасыванием пушечных ядер с наклонной пизанской башни был проведен не Галилеем, а его оппонентом, уже упомянутым Кореззио, и не ради опровержения, а в качестве подтверждения мнения последователей Аристотеля, будто бы более крупные тела должны падать быстрее, чем меньшие[304].