3. Последний из аристотелианцев

Мы уже увидели, что идеи Коперника в физике были чисто аристотелианскими, и что его метод дедукции следуют чисто схоластическим направлениям. В те времена, когда были написаны Обращения, авторитет Аристотеля в консервативных академических кругах стоял весьма высоко, но уже отрицался более прогрессивными учеными.В 1536 году, сорбоннский ученый Пьер Рамус удостоился оваций, взяв в качестве тезиса: "Все, имеющееся в Аристотеле, является фальшью". Эразм называл аристотелианскую науку бесплодной педантичностью, "выискивающей в абсолютной темноте того, что никогда не существовало"; Парацельс сравнивал академическое образование с "собакой, которую надрессировали прыгать сквозь кольцо", а Вивес[169] – с "ортодоксальностью, защищающей крепость невежества".

В итальянских университетах, где обучался Коперник, он встречался с новой, пост-аристотелевской породой ученых: с неоплатониками. Закат Аристотеля наложился на возрождение Платона. Я называл эту неувядающую парочку двойной звездой; теперь позвольте мне еще раз изменить метафору и сравнить их со всем известной парой на барометре-игрушке викторианской эпохи: джентльменом в пальто, с раскрытым зонтиком и с леди в легком летнем платье, которые проворачиваясь на общей оси, попеременно появляются из своих домиков, чтобы объявить о предстоящем дожде или солнечной погоде. Совсем недавно мы видели Аристотеля, и теперь вновь пришла очередь Платона – только этот Платон был совершенно не похож на бледный, неземной персонаж раннего христианства. После того, первого правления Платона, когда природа с наукой держались в полнейшем презрении, повторное появление Аристотеля, хроникера дельфинов и китов, акробата, жонглирующего предпосылками и синтезом, неустанного манипулятора логикой, было встречено с облегчением. Но в ходе длительного пробега на диалектическом канате не могло происходить здорового прогресса мыслей; как раз в годы молодости Коперника Платон вновь вынырнул из своего домика, и прогрессивные гуманисты приветствовали его даже с большей радостью.

Только этот вот платонизм, пришедший из Италии во второй половине пятнадцатого столетия, практически во всех смыслах был противоположностью неоплатонизма начала нашей эры, у него мало что было общего с ним, за исключением освященного имени. Ранний был порожден Парменидом[170]; нынешний – пифагорейцами. Первый отделил дух от материи в своем "дуализме отчаяния", второй объединил интеллектуальный ekstasy пифагорейцев с радостью человека Возрождения от природы, искусства и ремесла. Юноши с горящими глазами из поколения Леонардо были мастерами на все руки, с многочисленными интересами и всепоглощающим любопытством, с ловкими пальцами и проворным умом, легкими на подъем, не знающими покоя, скептичными в отношении авторитетов – они были полной противоположностью надутым, узко мыслящим, ортодоксальным и педантичным ученым преподавателям времен упадка аристотелианства.

Коперник был на двадцать лет моложе Леонардо. В течение проведенного им в Италии десятилетия он жил среди новой породы людей, вот только он сам не стал одним из них. Он возвратился в свою средневековую башню и к своему средневековому взгляду на жизнь. С собой он привез только одну идею, которую сделало модной лишь возрождение пифагорейской мысли: движение Земли; и весь остаток жизни он потратил на то, чтобы приспособить ее к средневековым рамкам, основываясь на физике Аристотеля и колесах Птолемея. Это было то же самое, что примастыривать ракетный двигатель к старинной карете.

Коперник был последним аристотелианцем среди великих ученых. В своем отношении к природе люди вроде Роджера Бэкона, Николая Кузанского, Уильяма Оккама и Жана Буридана, которые предшествовали Копернику на столетие или два, были, по сравнению с фромборкским каноником "модернистами". Школа ученико Оккама в Париже, которая расцвела в четырнадцатом столетии, и о которой я вкратце уже упоминал, делала значительные успехи в изучении движения, импульса, ускорения и теории падающих тел – все это было головными проблемами коперниканской Вселенной. Эти ученые показали, что физика Аристотеля с ее "неподвижными движителями", с ее "естественным" и "насильственным" движением и так далее, были пустыми словами; и они очень близко подошли к формулированию ньютоновского закона инерции. В 1337 году Николя Орем[171] написал "Комментарий" к "De Coelo" Аристотеля" – на самом же деле, это было опровержением – в котором он приписал дневное вращение небес вращению Земли, и свою теорию он основывал на более здравых физических предпосылках, чем Коперник, будучи сторонником Аристотеля, мог сделать. Коперник не был знаком с парижскими открытиями в динамике (которые, похоже, в Германии были полностью проигнорированы); но здесь я хочу отметить то, что в Мертонском Училище и в Сорбонне за полтора столетия до Коперника ряд людей меньшего, по сравнению с ним научного масштаба, потрясли авторитетом аристотелианской физики, рабом которой каноник из Фромборка оставался всю жизнь.

Это было практически гипнотическое подчинение, которое привело к бездействию Коперника и как человека, и как ученого. Как впоследствии отмечал Кеплер, "Коперник пытался интерпретировать не природу, но, скорее, Птолемея". Его абсолютное доверие не только физическим догмам, но и только лишь астрономическим наблюдениям древних, было основной причиной ошибок и несуразностей в коперниканской системе. Когда нюрнбергский математик, Иоганн Вернер, опубликовал трактат "О движении восьмой сферы", в котором он позволил себе усомниться в надежности наблюдений Птолемея и Тимохариса, Коперник ядовито атаковал его:

Нам подобает строго следовать методам древних и придерживаться их наблюдений, которые были переданы нам будто Писание. А для него, считающего, будто бы им нельзя полностью доверять в этом плане, врата нашей Науки определенно закрыты. Он будет валяться под этими вратами и видеть беспорядочные сны относительно движения восьмой сферы; но он получит по заслугам, считая, будто опору своим галлюцинациям найдет, клевеща на древних ("Письмо против Вернера"; Прове, том II, примечание к стр. 176).

И это не было вспышкой юношеского фанатизма – Коперник написал эти слова в 1524 году, когда ему было уже за пятьдесят. Отказавшись от привычной уже предупредительности и сдержанности, неожиданная страстность высказываний была порождена отчаянной необходимостью укрепить свою веру в древних, которая уже была сотрясена. Через десять лет он признается Ретикусу, что древние обманули его, что "они не проявили незаинтересованности, но оформили многие наблюдения, чтобы те соответствовали их собственным теориям относительно движения планет" (Ретикус "Ephemerides Novae" – Лейпциг, 1950, цитируется по Прове, том II, стр. 391).

Если не считать двадцать семь собственных наблюдений, вся система Коперника была основана на наблюдательных данных Птолемея, Гиппарха и других греческих и арабских астрономов, чьи заявления он некритично воспринял в качестве евангельских истин, никогда не рассматривая возможности ошибок, совершенных беспечными писцами и переводчиками в этих давно известных испорченностью текстах, ни рассуждая о промахах и подгонке данных со стороны самих древних наблюдателей. Когда же, наконец, он осознал ненадежность данных, на основе которых он вел собственное строительство, ему, видимо, показалось, что из системы вываливается дно. Но к этому моменту было уже поздно что-либо в этом плане делать[172]. Наряду с постоянными опасениями выглядеть смешным, похоже, именно осознание принципиальной дефектности и заставляла Коперника оттягивать публикацию своей книги. Да, ученый верил, что Земля и вправду движется. Вот только теперь он уже не мог больше верить, что и Земля, и другие планеты по-настоящему движутся тем образом, который был приписан им в его книге.

Трагедия слепой веры в древние авторитеты, которая и делает Коперника столь жалкой фигурой, может быть проиллюстрирована любопытным примером. Вся штука здесь чисто техническая, так что мне придется упростить ее. Доверяя собранию весьма сомнительных данных наблюдений, приписываемых Гиппарху, Менелаю[173], Птолемею и Ал-Баттани[174] и растянутых на два тысячелетия, Копернику пришлось верить в явление, которого не существовало – в периодическое изменение скорости отклонения земной оси[175]. На самом деле эта скорость постоянна и одинаковая; просто напросто, данные древних были неверными. В результате Коперник чувствовал себя обязанным сконструировать чрезвычайно трудоемкую теорию, учитывающую два независимых колебательных движения земной оси. Но колебания, распространяющиеся по прямой линии, это "насильственные" движения, запрещенные физикой Аристотеля; в связи с чем. Коперник посвящает целую главу (Об Обращениях, Книга III, глава 4) тому, чтобы показать, как это движение по прямой линии можно получить путем комбинации двух "естественных", а именно – круговых – движений. Результатом этой погони за призраком стала необходимость описания еще четырех круговых движений, приписываемых Земле, в добавление к уже существующим пяти.

Где-то в конце той болезненной главы, где мания Коперника окружностями и кругами достигает вершины, в рукописи имеются строки: "Кстати, здесь следует отметить, что если две окружности имеют различные диаметры, а другие условия остаются неизменными, результирующим движением будет не прямая линия, но… эллипс (выделение шрифта мое – Автор)". На самом деле это неправда, результирующей кривой будет циклоида, лишь похожая на эллипс – но здесь странным фактом остается то, что Коперник, указав на эллипс, который и есть формой планетарных орбит – пришел к нему по неверным причинам и в результате неверных рассуждений; а когда пришел, тут же отбросил: все это место в рукописи перечеркнуто, в печатном издании Обращений его нет. В истории человеческой мысли имеется масса удачных попаданий и восклицаний "эврика"; но вот разочарования, упущенные возможности, как правило, не оставляющие следов, документируются крайне редко.