4. Диалог о двух важнейших системах мира

Диалог ведут три персонажа. Сальвиати, выдающийся ученый, представляет взгляды Галилея; Сагредо, интеллигентный дилетант, вторит ему, прикрываясь нейтральностью; Симпличио же, добродушный простак, защитник Аристотеля и Птолемея, играет роль шута, получающего пинки на потеху публики. Сальвиато и Сагредо, приятелей Галилея, на момент написания Диалога, среди живых уже не было. Симпличио, как утверждал сам Галилей, взял свое имя от Симплициуса, комментатора Аристотеля, жившего в VI веке, но второе значение имени совершенно очевидно. Это именно Симпличио, которому неоднократно было доказано, каким глупцом он является, под самый конец приводит аргумент папы Урбана VIII: урок "представленный мне великим и выдающимся ученым, на котором и следует остановиться". Двое остальных признают, что этот "волшебный и ангельский урок" закрывает им уста, после чего они решают "поплыть на ожидающей их гондоле и воспользоваться свежестью вечерних часов". То есть, Диалог заканчивается явной издевкой над папой, последствий которой следовало ожидать.

Диалог делится на четыре части. Первая посвящена свержению целостной аристотелевской концепции мироздания. Одни фрагменты блестящей публицистики сплетаются с другими, которые неожиданно достигают высот торжественного и величественного видения, описанного необыкновенно красивым языком. Атакуя платоновский дуализм земной испорченности / небесного совершенства, Сагреди поясняет:

С великим изумлением, хотя и не без внутреннего бунта своего разума, слышу я, что тем природным телам, из которых складывается вселенная, в качестве признаков великолепия и совершенства приписывается неизменность, ненарушимость, непреходимость и т.д. – и, в отличие от них, огромным несовершенством считают: признаки изменчивости, появляемости, нарушимости и т.д. Лично я считаю Землю превосходной и достойной восхищения, как раз по причине стольких и столь различных перемен, появлений, преображений, которые неустанно на ней случаются. Если бы она, не подлегая никаким преображениям, вся представляла бы собой обширную, песчаную пустошь или нефритовый шар, или же, если бы во времена потопа замерзли покрывающие ее воды, и она превратилась бы в один заледенелый шар; если бы на ней ничего не рождалось, ничего не преображалось и не изменялось, тогда бы я считал ее бесполезной для мира глыбой, абсолютно бессильным, одним словом – излишним, как будто бы и не существующим в природе – и вот тогда разница для меня была точно такой же, что существует между животным живым и мертвым. То же самое сказал бы я о Луне, о Юпитере, и обо всех других шарах мироздания. Чем сильнее углубляюсь я в нелепости распространенных понятий, тем сильнее делаются они для меня легковесными и бессмысленными. Можно ли представить себе большую глупость, чем называние редких камней, серебра и золота драгоценностями, а почвы и грязи – ничтожностями? И как же это людям не приходит в головы, что если бы почва принадлежала к числу тех редкостей как драгоценные камни и благороднейшие из металлов, то не нашлось бы князя, который не посвятил бы мешка бриллиантов и рубинов и четырех телег золота в придачу, чтобы иметь, по крайней мере, горсть земли, достаточную, чтобы посадить в маленьком вазончике жасмин или посеять китайское яблоко, чтобы приглядываться, как тот всходит, растет, покрывается прекрасными листьями, пахучими цветами, замечательными плодами. Из этого следует, что отсутствие и избыток вызывают поднятие или снижение ценности предметов в глазах простонародья, которое поначалу назовет великолепным алмаз по причине его сходства с прозрачной водой, но не пожелает его поменять даже на десять бочек воды. Те, которые столь возбуждаются неуничтожимостью, неизменностью и т.д., приходят, как мне кажется, к высказыванию подобных утверждений лишь потому, что в страхе перед смертью желают прожить как можно дольше. При этом они не принимают во внимание, что если бы люди должны были быть бессмертными, то их уделом не было бы появление на свет. Такие люди заслуживали бы того, чтобы смериться взглядом с головой Медузы, которая бы превращала их в статуи из нефрита или алмаза, чтобы они сделались более совершенными, чем есть на самом деле.

Истинное скрещение мечей относительно учения Коперника происходит лишь на второй день, в котором на основании физики Земли отбрасываются аргументы против ее движения. Ключом к низвержению таких аргументов становится относительность движения. Классические аргументы были вариациями на одну и ту же тему: если бы Земля вращалась, то все, что не закреплено на постоянно, осталось бы сзади – пушечные ядра, падающие камни, птицы, облака и так далее. В своей контраргументации Галилей приближается к правильной формулировке теории импульса и первого закона Ньютона. Он показывает, что камень, сброшенный с мачты плывущего корабля, не остался бы позади, поскольку этот камень участвует в движении судна. Аналогично, камень, сброшенный с башни или пушечное ядро в полете участвуют в движении Земли.

Тем не менее, он не мог полностью освободиться от аристотелевской догмы движения по кругу. Автор постулирует, что тело, оставленное самому себе, благодаря первичному толчку, будет двигаться целую вечность, но не по прямой линии, а по круговой орбите. Причины этого Галилей объясняет в первой части первого дня, повторяя раз за разом:

…движение по прямой линии по природе своей является бесконечным, поскольку сама прямая линия является бесконечной и неопределенной. Так что непохоже, чтобы нечто подвижное по натуре своей обладало свойством движения по прямой линии, то есть, до цели, которой невозможно достичь, ибо она не обладает пределов. Как, впрочем, сам Аристотель верно замечает, природа не ставит перед собой заданий, которые не могут быть достигнуты, вот она и не привыкла направляться туда, куда добраться нельзя.

Этому взгляду противоречит явление, прекрасно известное Галилею, а именно – центробежная сила, склонность движущихся по окружности предметов убегать по касательной. На второй день Галилей признает другой классический аргумент против вращения Земли – будто бы тела, не закрепленные к Земле, улетели бы в пространство – правильным теоретически, но таким, которым на практике можно пренебречь, поскольку центробежная сила значительно меньшая, чем притяжение Земли. Далее, в одном фрагменте Галилей утверждает, что камень, лежащий на поле, обладает склонностью к тому, чтобы оставаться в состоянии движения по окружности, а в другом говорит, что камень обладает натуральной склонностью улетать по прямой (через 20 с лишним страниц). Как видно из этого, даже наиболее заядлый противник учения Аристотеля не смог вылечиться от мании движения по окружности – что частично поясняет то, почему Галилей не принял законы Кеплера.

Как признает сам автор, второй день завершается патовой ситуацией. Ему удалось отвергнуть аргумент, что на вращающейся Земле незакрепленные тела оставались бы позади, но он не доказал того, что Земля действительно вращается. Обе гипотезы совпадали с наблюдаемым способом падения камней и полета птиц.

В третий день оговаривались астрономические аргументы "за" и "против" Коперника. Здесь Галилей ведет себя уже просто нечестно. Вначале он показывает превосходство коперниканской системы над птолемеевской с помощью известных аргументов существования спутников Юпитера и фаз Венеры. Затем поясняет, что, для того чтобы "спасти" видимые положения и обратное движение планет, Птолемею необходимо было ввести очень большие эпициклы, от которых Коперник избавился, заменяя их "единым движением Земли". Он ни словом упоминает то, что Коперник тоже нуждается в целой машинерии эпициклов, умалчивает об эксцентриситете орбит, о различнейших отклонениях и либрациях, о том, что Солнце не находится ни в центре движений, ни даже в их плоскости. Словом, он сознательно пропускает истинные астрономические проблемы, которые подтолкнули Тихо Браге и Кеплера к их разысканиям. У Галилея все планеты вращаются вокруг Солнца по идеальным окружностям с одинакоыми линейными скоростями (период обращения Сатурна составляет двадцать четыре года, а не тридцать (это не заявлено прямо, но четко предполагается – Прим.Автора). Все проблемы разрешаются "удивительно легким способом", поскольку "у Птолемея мы встречаемся с недомоганиями, а для их излечения находим лекарства у Коперника".

Это правда, что Галилей писал для неспециалистов, да и к тому же по-итальянски. Тем не менее, изложение его не является упрощением, но искажением фактов, не научно-популярной литературой, но путаной пропагандой. Даже его новейших, переполненный восхищением биограф почувствовал необходимость сделать следующее замечание:

Быть может, радикальное упрощение Коперника казалось ему облегченной дидактической методой. Такую, по крайней мере, следовало бы принять гипотезу, если не желаем выдвигать против него более тяжелых обвинений. Только это не дает ответа на вопрос, как Галилей смог совершить капитальную ошибку, в отношении которой неоднократно предупреждал других: конструирование теорий, которые противоречат наилучшим наблюдениям (Сантильяна в примечаниях к английскому изданию Диалога, стр. 349).

Помимо всего прочего, использованные аргументы вновь не решили проблему: Сальвиати удается доказать, что гелиоцентрическая система объясняет наблюдаемые явления более элегантно, чем система геоцентрическая, но ему никак не удается доказать ее верности. Более того, он пропускает тот факт, что система Тихо Браге тоже весьма хорошо соответствует наблюдениям.

Чтобы переломить патовую ситуацию, в четвертый день в бой вводится знаменитая теория морских приливов. Но перед тем, под самый конец третьего дня, появляется новый и неожиданный аргумент. Он основан на открытии солнечных пятен и вводится в оборот с размахом:

Тогда выслушайте эту удивительнейшую и необычную новость. Первым открывателем и наблюдателем солнечных пятен, равно как и всех иных новых небесных явлений, был наш приятель из Академии Рысьеглазых: открыл он их в 1610 году (…)

"Наш приятель из Академии Рысьеглазых" – это определение, которым Галилей пользуется в Диалоге для обозначения самого себя.

Повторив эту безосновательную претензию, он приписывает себе еще одно открытие Шайнера: а именно, что Солнце, а вместе с ним пятна на нем, вращается вокруг оси, которая наклонена по отношению к плоскости эклиптики. В результате, пятна путешествуют вокруг Солнца по "наклоненным" окружностям (если глядеть с Земли). Кривая их орбиты меняется в зависимости от положения Земли – точно так же, как для глаза меняется форма наклоненной юлы, которую мы обходим по кругу. Следовательно, делает вывод Галилей, меняющиеся кривые, по которым "бродят" солнечные пятна, доказывают, что Земля движется вокруг Солнца, "чего никогда нельзя было бы вывести из какого-либо иного явления с такой уверенностью и со столь убедительной силой".

В этом моменте бедный Симпличио становится релятивистом и верно замечает, что кривые перемещения пятен выглядели бы одинаково, независимо от того, то ли если бы Солнце вращалось вокруг Земли, то ли наоборот. Сальвиани приступает с низвержению данного аргумента: если мы примем, чтоСолнце вокруг Земли, тогда пятна будут выглядеть точно так же, если предположить, что ось вращения Солнца всегда остается параллельной самой себе, что он считает "делом сложным, если вообще невозможным для принятия". Получивший выговор Симпличио выходит из спора, а Сагредо восхищается тем, что "среди стольких тонких, когда-либо услышанных мыслей, никогда не встречался я с чем-либо, что с одинаковым восхищением переполняло бы мой разум и вызывало столь сильное впечатление".

Это неслыханно! Сальвиати доказывает свое, утверждая, будто бы в принципе невозможно, чтобы одно небесное тело вращалось вокруг другого, сохраняя параллельность своей оси относительно себя самой. А ведь именно так Земля движется вокруг Солнца: ось ее параллельна себе самой при постоянном наклоне в 23 1/2 градуса. Раз было исключено, чтобы солнце двигалось подобным образом, то точно так же исключено было, чтобы именно так двигалась Земля. Но в последующей части Диалога Галилей подробно объясняет, почему Земля движется именно так, и поясняет, что сохранение постоянного наклона оси "не доставляет каких-либо трудностей".

Изменение формы траекторий солнечных пятен была столь же очевидным последствием наклона солнечной оси, как смена времен года является последствием наклона оси земной. Ничего сложного здесь нет. Тем не менее, две страницы, на которых Галилей доказывает Симпличио (в английском издании Диалогов, это стр. 362-364 – Прим.Автора) его неправоту, принадлежат к числу наиболее темных и непонятных во всей книге. Галилей применяет там типичную для себя тактику сбивания тезисов противника без представления собственных. На сей раз он не пользуется для этой цели сарказмом, но методом затемнения проблемы.

Нет никаких сомнений в том, что теория морских приливов Галилея основывалась на бессознательном самообмане. Но в свете вышесказанного, не может быть сомнений и в том, что аргумент относительно траекторий солнечных пятен был сознательной попыткой замутить вопрос. Представить постоянный наклон оси вращающегося небесного тела в качестве новой и непонятной гипотезы в ситуации, когда любой ученик со времен Пифагора знал, что это и есть причина, по которой после зимы наступает весна; затемнить эту простенькую проблему, ссылаясь на новизну открытия солнечных пятен, и одновременно представить запутанную систему Коперника как совершенно несложную – все это входило в принятую Галилеем стратегию, рожденной от презрения к интеллигентности его современников. Как мы уже убедились, ученые частенько вели себя маниакально, опять же, имелась у них склонность мухлевать по мелочам, но маскарад, представленный Галилеем, в анналах науки является чем-то исключительно редким.

Четвертый и последний день Диалога практически полностью посвящен теории морских приливов, изложенной более подробно. Годичные отклонения в регулярности приливов объясняются наклоном земной оси; ежемесячные отклонения – ежемесячными изменениями орбитальной скорости[328]. Кеплер, объяснивший явление приливов притяжением Луны, просто запутался, ибо, хотя "он и обладает независимым и понятливым умом, (…) наслушался утверждений о господстве Луны над водами, о скрытых свойствах и тому подобных детских россказнях"[329].

Что еще изумляет в Диалоге, это то, что Галилей не только сознательно и ошибочно представил систему Коперника как нечто необыкновенно простое, но, похоже, и на самом деле не отдавал себе отчета в ее сложности. Никогда он слишком сильно не интересовался скучными подробностями планетарной теории, да и не было реальной причины, ради которой ему нужно было продираться сквозь главы De revolutionibus, посвященные техническим проблемам. Если бы он все же сделал это, то не мог бы считать, будто бы все планеты движутся с одинаковой угловой скоростью, равно как не мог приписывать Копернику утверждение, будто бы Луна либо светит собственным светом, либо она прозрачна для света солнечного (английское издание Диалога, стр. 342f). О неразрешимых трудностях, которые навязывала коперниканская система, мы узнаем лишь из брошенного на полях замечания:

(…) каким образом каждая планета ведет себя во время своего отдельного движения, и какова точно форма ее орбиты, то есть то, что в разговорном языке называется теорией планеты, мы до сих пор не может разрешить не подлежащим каким-либо сомнениям образом; доказательством этому является Марс, который доставляет современным астрономам столько трудностей (английское издание Диалога, стр. 462).

Эти слова были написаны через двадцать лет после того, как Кеплер определил орбиту Марса и уложил новый фундамент под планетарную теорию[330]. Правда такова, что после своих сенсационных открытий 1610 года Галилей забросил как наблюдения, так и работу над теорией астрономии в пользу пропагандистской кампании. Когда он писал Диалог, то дано уже перестал держаться наравне с новыми достижениями в этой отрасли, и что он позабыл даже то, что сказал по этому поводу Коперник.