34. Эми

Не могу сидеть на месте. Бегать я, допустим, перестала, но у меня не получается думать на криоуровне, напичканном закрытыми дверьми, которые надо мной насмехаются. Мне надо двигаться. Но стоит мне добраться до фойе Больницы, как я оказываюсь в толпе скандалящих пациентов и обозленных медсестер, количество которых, кажется, увеличивается с каждой секундой.

— Он безопасен! — громко объясняет какой–то женщине Кит, ассистентка Дока. — От одного тебе ничего не будет!

— Откуда мне знать? — спрашивает та. Голос ее звучит глухо, будто она плакала.

— Ну, сама посмотри, — говорит Кит раздраженно. — Сейчас же с тобой все нормально, так?

— Вроде бы… но…

Девушка с рычанием поворачивается и отходит прочь, едва не врезавшись по дороге в меня.

— Прости, — говорит она.

— Ничего. Что случилось?

— Да эти проклятые пластыри. Люди беспокоятся, что они их убьют, но при передозировке они бы уже были мертвы. Вот только попробуй им это втолковать.

— Какие пластыри?

Кит вынимает из кармана халата квадратный зеленый пластырь и показывает мне.

— Док разработал их для пациентов с депрессией. Они отлично помогают. Если наклеить один. Вот только началась паника из–за того, что три штуки могут убить.

— Что в них?

— Фидус. — Она отвечает бесстрастно, но все же ждет моей реакции.

Фидус. Я думала, с этим мы разобрались.

Какая–то часть меня сердится. Очень, очень сердится. Я думала, мы со Старшим договорились. Думала, что он обещал. Больше никакого фидуса. С другой стороны, мне не забыть, как разошлась вчера толпа в Городе.

— Мы все умрем! — вдруг начинает голосить та женщина, с которой спорила Кит.

И хватает ее за лацканы халата так крепко, что костяшки белеют.

Кит кладет ладонь ей на запястье, и, к моему изумлению, та послушно отцепляет руки, роняет их по швам и расслабляется.

— Вот, ведь так лучше, правда? — мягко спрашивает Кит.

Женщина не отвечает. И тут я замечаю у нее на ладони бледно–зеленый пластырь.

Кит ведет ее к креслу у стены и оставляет там. Дотом поворачивается ко мне с довольным лицом, и я против воли улыбаюсь в ответ. Сработало. Может, если бы вчера в Городе у Старшего были такие пластыри, все бы кончилось спокойнее. И если бы у меня был с собой пластырь, когда Лютор ворвался в зал художественной литературы…

— А можно мне тоже таких? — спрашиваю я.

Она прищуривается.

— Ты же слышала, они опасны. Мы пытаемся вернуть те, что украли из наших запасов. Только мне, Доку и медсестрам разрешается их хранить.

Интересно. Значит, их украли.

— А можно тогда хотя бы один?

Лицо Кит смягчается. Наверное, она думает, будто у меня депрессия из–за того, что я единственная «странная» на корабле — она всегда относилась ко мне ласково, просто удушающе ласково, как некоторые люди относятся к инвалидам.

— Не говори Доку, — шепчет она, украдкой подавая мне пластырь. Я прячу его в карман, к пленке, которую принесла из оружейной.

Перед тем как выйти из Больницы, я натягиваю капюшон, но с шарфом решаю не мучиться — в конце концов, теперь я вооружена пластырем. Направляюсь прямо к Регистратеке.

Надежда слабая, но она есть. Где–то там Орион оставил для меня подсказки — настоящие подсказки. Даже если с последней кто–то что–то намутил, все равно Орион довольно серьезно позаботился о том, чтобы я не потеряла след. До сих пор все подсказки оказывались либо на картинах Харли, либо в Регистратеке. Может, и следующая будет где–то там.

Ага. Конечно. Как будто это так просто — найти подсказку среди всех книг, всех галерей, всех выставочных залов Регистратеки — если подсказка вообще там. Впервые за все эти месяцы «Годспид» вправду кажется мне… огромным. Шансов на успех у меня не больше, чем у снежинки — не растаять в аду.

Вдруг я хмыкаю. Кто знает. В конце концов, Дантов ад был ледяным.

Подойдя к Регистратеке, я вижу на ступеньках плотную кучку людей. Надвигаю капюшон ниже и убираю руки в карманы, сжимая в пальцах пластырь с фидусом.

— Кораблю нужен командир, — говорит мужской голос.

Замираю у перил, не решаясь подняться. В конце концов поворачиваюсь так, чтобы они видели только мою спину.

— Барти? — предлагает женщина. — Может, Лютор?

— Возможно, один из них. Но не обязательно. Просто кто–то… постарше. Поопытней.

Пытаясь выглядеть незаинтересованной, я прислушиваюсь.

— Старшего всю жизнь готовили к этой работе, — вмешивается женский голос. Радуюсь про себя, хоть кто–то вступился за Старшего.

Первый голос смеется — жестким, невеселым смехом.

— Он никогда не слушал Старейшину. Они слишком разные.

Вспоминаю тот огромный цилиндр на криуровне, в котором плавает полно клонов Старейшины. У них больше общего, чем можно подумать. Возможно, Старшему стоило рассказать им о клонировании. Некоторые вещи он все–таки утаил. Хотя, наверное, правильно сделал — в конце концов, это его, и только его секрет.

— Вы заметили, какие у нас перебои с питанием? Сегодня даже обеда не было. Старший думает, что сможет управлять нами через еду. А если это не сработает, в дело пойдут пластыри. Они очень опасны — кое–кто уже умер.

— Хотела бы я знать, как эти проклятые пластыри так расползлись по всему кораблю, — говорит женщина с низким голосом. — Я уже начинаю думать, что Старший сам их распространил после проблем в пункте распределения. Может, в воду он наркотики больше не льет, но до всех непокорных так или иначе все равно добирается.

— Док сказал, что их украли, — говорит та, что сочувствует Старшему.

— Сказал, — парирует мужчина. — Док всегда подлизывался к Старейшине. Готов поспорить, это Старший приказал ему проследить, чтобы все несогласные получили свое.

— Да, но… — начинает женщина.

С меня довольно.

— И долго вы собираетесь стоять тут и пересказывать враки про Старшего? — спрашиваю я, поворачиваясь и взбегая по ступенькам. — Вы так восстание поднимете.

Человек, стоящий в самом центре группы, оборачивается, но ему, кажется, все равно, что я услышала их разговор. Он этим даже отчасти горд.

— Не о восстании речь, — говорит он мягко, будто ребенку объясняет. — Ты читала манифест Барти? — Протягивает мне пленку, но я на нее даже не смотрю. — Мы хотим как лучше для корабля. Хотим, чтобы все были здоровы и счастливы. — Он медлит. — Корабль важнее любого отдельного человека. Даже Старшего.

— Счастливы? — огрызаюсь я. Доброта в его голосе злит меня еще сильнее. — И чем же Старший сделал вас всех несчастными?

Женщина с низким голосом качает головой.

— В Старшем нет ничего плохого. Просто мы его не выбирали.

— Барти пишет о разных книгах из Регистратеки, — добавляет мужчина, снова помахав у меня перед носом пленкой. Я опять не смотрю. — О правительствах Сол–Земли. Там были системы. Голосование, выборы, все такое. Там люди могли выбирать, их мнение учитывалось.

— Нельзя снимать Старшего с поста командира, — настаиваю я. Их слова звучат так… не знаю, логично… но если бы только спокойно все обсудить, показать им, как упорно Старший трудится, Как для него это важно, тогда они наверняка не спешили бы его скинуть.

— Прости, но тебе мы тоже доверять не можем.

— Почему нет? Я тоже тут живу!

Он качает головой.

— Но ты не одна из нас. — Он опускает взгляд на мои рыжие волосы, торчащие из–под капюшона, и я торопливо пытаюсь заправить их обратно. Он улыбается самодовольно и непринужденно, совершенно спокойно. Я же буквально чувствую, как лицо наливается краской. — Одно точно, — добавляет он. — До тебя нам не нужна была полиция. До твоего появления все было спокойно.

Я отступаю назад на две ступеньки.

— Может, Старший был бы тем лидером, какой нам нужен, если бы не отвлекался, — добавляет женщина с низким голосом так непринужденно, будто и не предлагает сейчас устранить меня как помеху.

Отступаю еще на две ступеньки.

— И правда, все началось с нее, — поддерживает другая женщина.

Стискиваю пластырь в кармане, ясно осознавая, что одним их всех не успокоить. Зачем я вообще начала с ними разговаривать? И так все было ясно.

Ладонь касается списка Ориона.

Нет, я не позволю им запугать меня и заставить бросить поиски.

Взбегаю вверх по лестнице, протиснувшись мимо первой женщины. Главарь группы уходит с дороги, но со зловещей улыбкой следит за тем, как я открываю двери и захожу в Регистратеку. Мне не нравится его взгляд. Напоминает то, как смотрит на меня Лютор — так, будто я вещь, а не человек.

Внутри почти что пусто. У стенной пленки с темой «Литература» высокий и тощий мужчина читает эссе Генри Дэвида Торо, еще четверо изучают подробности восстания боксеров[113]. У естественно–научной пленки вообще никого нет. Это странно. Впервые с тех пор, как Старший снял корабль с фидуса, никто не разглядывает чертежи двигателя, не думает, как увеличить КПД, не подозревая, что двигатель не работает уже многие годы.

Спешно углубляюсь в залы с книгами. Едва ли люди с порога пойдут сюда за мной, но лучше все–таки поторопиться.

Научную литературу решаю пропустить. Орион оставлял подсказку для меня, и даже если ее прятал кто–то другой, все равно, мне кажется, вряд ли она найдется среди справочников.

Шанс должен быть. Обязан быть.

Кто–то, вероятно, изменил последнее послание — вырезал часть видео, наверное, добавил текст, но план Ориона гораздо сложнее. Он продумал каждый шаг. Должно быть что–то, что подтолкнет мои мысли к следующей спрятанной подсказке.

Провожу пальцами по полке, ища хоть какой–нибудь намек. Снова пролистываю «Ад» Данте, следом просматриваю «Рай» и «Чистилище». Дальше — всего Льюиса Кэрролла, включая дурацкое стихотворение про Бармаглота, которое мисс Паркер заставила нас разбирать.

Бесполезно. Может, Орион и оставил следующую подсказку в книге, но вряд ли в той, которую уже использовал.

Падаю на стул у стоящего посреди зала железного стола. На нем лежат сонеты Шекспира — точно там же, где я оставила их несколько дней назад, когда обнаружила рядом с Данте. Похоже, что Барти, наш новый регистратор, слишком занят написанием манифестов и разжиганием ненужных революций, чтобы заниматься своим делом.

Со вздохом беру книгу и отправляюсь на поиски полок с буквой «Ш». Там как раз достаточно места, чтобы втиснуть сонеты между «Королем Лиром» и «Макбетом». Закончив, иду было к двери — не помешает проверить, нет ли чего на обороте остальных картин Харли, — и вдруг замираю.

У Ориона всегда был аварийный план — так, может, и подсказки он держал все вместе, на случай если с одной что–то случится? Никто, кроме меня, в эти залы все равно не ходит, а до меня здесь был только он. Неужели не странно, что кто–то поставил книгу не на ту полку — причем прямо рядом с той, в которой нашлась первая подсказка?

Бросаюсь обратно к полкам «Ш» и трясущимися руками тянусь к сборнику. У него плотные, гладкие страницы, полные иллюстраций елизаветинской эпохи. На первой странице цветной портрет Шекспира. Великий Бард столько писал о трагических судьбах, но вряд ли представлял себе, что когда–нибудь томик его стихов окажется втянут в трагедию космического масштаба на борту мчащегося в неизвестность корабля.

Мрачнею. Не то чтобы мы куда–то мчались, конечно.

Торопливо перелистываю страницы, сминая их — Старший бы возмутился. Но… там ничего нет. Заставляю себя снизить темп и читать каждый сонет, хоть они и кажутся мне бессмысленными. Делаю глубокий судорожный вдох. Хочется швырнуть книжку об стену. Нельзя было возлагать на нее такие надежды.

Может быть, Старший прав. Может быть, все это бессмысленно.

И все же, отправляясь обратно в Больницу, я забираю книгу с собой.

В Больнице по–прежнему людно, хотя солнечная лампа уже совсем скоро отключится, но вот на третьем этаже почти никого. Одна только Виктрия сидит в общей комнате и смотрит в окно. Я начинаю было что–то говорить, но вдруг вспоминаю, как зло она смотрела на меня в комнате Харли, а потом на криоуровне, и торопливо иду к стеклянным дверям, ведущим в коридор. Она поднимает на меня взгляд, но на этот раз в нем нет злобы.

Она плакала.

Мне хочется что–нибудь сказать, но я не уверена что она ответит. Открывая дверь, я слышу всхлип. Она меня ненавидит. За спиной снова раздается тихий звук, как будто Виктрия сдергивает рыдания. Но я все равно слышу.

Отпускаю дверь и подхожу к дивану.

— Уходи, — говорит она, но голос звучит бесцветно.

— Что случилось?

Она снова отворачивается к окну.

Тогда я опираюсь на подушку и скрещиваю ноги.

— Не уйду, пока не расскажешь.

Несколько мгновений она выжидает, будто проверяя меня. Но я не двигаюсь с места, и она наконец начинает. От ее слов стекло окна затуманивается.

— Я просто скучаю. Чем хуже становится, тем больше я думаю о том, как бы он поступил.

— Ты… ты про Ориона?

У нее из горла вырывается короткий смешок, влажный и приглушенный злыми слезами. Виктрия вытирает лицо рукой.

— Глупо это, — продолжает она, по–прежнему обращаясь скорее к окну, чем ко мне. — Он… Он был старше меня. Я для него была просто глупой маленькой девочкой. Но… я всегда любила сказки. Книги. И каждый раз, когда приходила в Регистратеку, он был там.

Легонько улыбаясь, я вспоминаю, каким мне показался Орион до того, как я узнала, что он убийца. В тот день я плакала, а он вытирал мне лицо и руки полотенцем. Мне бы хотелось сделать сейчас для Виктрии то же самое.

— Больше всего мне грустно, — продолжает она, — что я так ему и не сказала. То есть, наверное, он понимал, но мне так и не удалось ему сказать. Я ходила в Регистратеку почти каждый день, мы разговаривали, шутили, но… я так и не высказала, что хотела. А теперь слишком поздно.

У нас с Виктрией печально много общего — ей тоже хочется излить душу куску льда.

— Мне кажется, — говорю я медленно, — что если ты правда любила его, то он, наверное, знал это. Даже если ты ему не сказала.

Она наконец поворачивается ко мне, и на ее губах появляется намек на улыбку. Глаза уже почти сухие.

— Мне бы просто хотелось, чтобы у меня был выбор.

— Выбор?

— Если бы я могла, я бы заставила себя больше не чувствовать.

Несколько долгих секунд проходят в молчании.

Если бы я могла перестать думать о родителях, пошла бы я на это? Так было бы проще. Я не просыпалась бы каждое утро с саднящей пустотой в груди.

А потом мне вспоминается Старший. Вопрос, который я задаю себе каждый раз, как он смотрит на меня своим ласковым взглядом, каждый раз, когда спешит что–то сделать только потому, что я попросила. Люблю ли я его? Я не знаю. Но по крайней мере я могу говорить себе, что не люблю.

— По–моему, любовь — это и есть выбор, — говорю я. Вот почему я не могу любить Старшего. Потому что у меня нет выбора.

— Но кто, — спрашивает Виктрия, — выбрал бы такое?

Двери лифта открываются, и мы обе поворачиваем головы.

Черт.

Да ладно?

У нас такой прогресс случился, и тут обязательно надо явиться ему. У него что, датчик на меня срабатывает, что ли?

— Иди отсюда, — говорю.

Лютор ухмыляется.

— Две мои любимые птички сразу, в одной комнате.

— Иди отсюда, — повторяю я.

Он двигается в нашу сторону. Я вскакиваю, а Виктрия нет, только поджимает ноги и обнимает себя руками.

— Знаешь, — мурлычет Лютор, — мне кажется, это судьба. То, что вы обе здесь.

Опускаю руку в карман, но не отступаю, когда он приближается. Отступать все равно некуда — там одни только окна.

Он тянется ко мне. С тошнотворной нежностью гладит мою левую руку, а когда пальцы поднимаются до локтя — хватает и грубо притягивает к себе. Виктрия издает задушенный слезами крик, но тут я рывком вынимаю правую руку из кармана и с размаху даю ему по лицу.

Пощечина выходит мощная. Конечно, не настолько, чтобы сбить с ног крупного взрослого мужчину. Но у меня есть небольшое секретное оружие. Он валится на пол, по–прежнему цепляясь за мой локоть и разрывая рукав — я не успеваю вовремя стряхнуть его пальцы, — и остается лежать, бессмысленно глядя вверх.

— Что за ерунда? — изумленно шепчет Виктрия. Она по–прежнему сидит, свернувшись в клубок, но все же подается вперед, чтобы посмотреть на тело Лютора.

— Кит дала мне один из их новых медпластырей, — объясняю я и пихаю Лютора в лицо ногой, демонстрируя у него на щеке бледно–зеленый квадрат в обрамлении следа от моей ладони.

— Шустро ты его достала.

— Да уж, — говорю я. — Но я не особенно доверяю Лютору.

— Да. — Она медлит. — Я тоже.

Я смотрю на нее и впервые по–настоящему вижу, впервые заглядываю в раковину, за которой она вечно прячется.

Лютор говорил этим мурлычущим голосом с нами обеими. И даже сейчас, когда он валяется на полу, она не расцепляет рук на животе. Защищая, но не себя.

— Ты беременна, да? — шепчу я.

Тупой вопрос. Почти все женщины на борту беременны — об этом позаботился Сезон, а уколы Дока довершили дело. Но те, на кого не действовал фидус — Харли и Лютор, Старший и Виктрия, — сами решали, участвовать в Сезоне или нет.

Она кивает.

Переступаю через неподвижное тело Лютора и сажусь на диван рядом с ней.

— Что он сделал? — спрашиваю шепотом. Она смотрит на Лютора. Тот пялится в потолок.

Фидус в пластырях действует сильнее, чем растворенный в воде. В таком состоянии он сделает все, что ему ни прикажи. Шагнет вниз с крыши Больницы, если довести его до края. Интересная мысль.

До этого Виктрия плакала. Теперь ее глаза сухи, хоть влажные дорожки еще блестят на щеках. Она сдерживает слезы, побеждая их, как не может победить прошлое.

Подтянув ноги к груди, кладет голову на колени.

— Это был он, — говорит она, закрыв глаза. Мне страшно от того, что она имеет в виду, но я и так уже знаю правду. Касаюсь ее плеча. Она всем телом подается ко мне, но не отпускает колени, оставаясь в той же позе, защищая живот. Я обнимаю ее, потому что она позволяет.

— Это был он, — повторяет Виктрия. Голос ее звучит, будто далекое эхо. — Во время Сезона.

— Лютор? — спрашиваю срывающимся от Ужаса шепотом.

— Я не хотела, — говорит она. — Но он был сильнее. — Она поднимает на меня мокрые, покрасневшие глаза. — Говорил про тебя. Потому что ты ему не досталась…

Поэтому он пошел к ней.

— Я пыталась… — Ее голос срывается. Неважно, что она пыталась или нет. Я понимаю.

Мне вспоминается тот момент, когда я сдалась. Когда желала только, чтобы все поскорее кончилось.

Но тогда его остановили.

А с ней — нет.

Неудивительно, что она меня ненавидит: ведь меня спасли, а ее нет.

И теперь, глядя, как она свернулась калачиком вокруг своего нерожденного ребенка, я понимаю, что для нее все эти три месяца…

То, что я испытывала несколько минут, осталось с ней, растет в ней, и она ненавидит и любит это одновременно.

Крепче обнимаю Виктрию и притягиваю к себе.

— Все кончилось, — шепчу я, понимая, что ничего не кончилось. Никогда не кончится.

Тяну ее за руку, чтобы она расцепила хватку. Она с удивлением смотрит, как я распрямляю ей пальцы. Ладонь холодная и липкая, но уже не дрожит. Подцепляю ее мизинец своим.

— Обещаю, — говорю, сжимая сильнее. — Обещаю, что больше тебе не придется держать в себе ни эту тайну, ни эту боль.

Ее палец лежит безвольно — она не верит. Только смотрит на неподвижное тело Лютора на полу.

Кажется, нам одновременно приходит в голову одна и та же мысль. Встречаемся взглядами. Лютор не может двинуться, он беспомощен.

Впервые у нас есть возможность хоть немного отомстить ему за то, что он сделал с нами много дней назад.

Так мы и поступим.

Виктрия распрямляется и поднимается с дивана — сначала неохотно, потом уже сосредоточенно, — встает над телом Лютора.

И со всей силы пинает его прямо в живот.

Он издает задушенный вздох, но не двигается.

Она бьет снова и снова. Из глаз его текут слезы, но он не сопротивляется, не пытается себя защитить, даже когда Виктрия яростно пинает его между ног.

Рухнув на колени, она принимается молотить кулаками по его груди.

— Как ты мог? — шепчет она, задыхаясь. — Мы ведь были друзьями!

Приседаю рядом.

— Хватит. Забудь. — Тяну ее за плечо, она сбрасывает мою руку, но не бьет его, а просто с рыданиями роняет лицо в ладони.

Тяжело видеть ее такой сломленной. И страшно, что, когда пластырь перестанет действовать, он захочет отомстить ей — или мне.

Опустившись на колени, заглядываю Лютору в лицо. Он по–прежнему пялится вверх, но по тому, как дергаются глаза, видно: он знает, что я здесь.

— Хочу, чтобы ты знал, — тихо сообщаю я ему на ухо. — Я могу найти пистолет. Если не знаешь, что такое пистолет, посмотри в словаре. Отец научил меня, как держать пистолет, как правильно дышать, нажимая на спусковой крючок, как группировать выстрелы так, что даже если первая пуля тебя не остановит, остальные уложат на месте. Когда мне было четырнадцать, отец взял меня на охоту, и я убила лося. Он это сделал, чтобы я знала, что такое отнимать жизнь, не колеблясь, если нужно. И я хочу, чтобы ты знал: я убью тебя без сожалений.

Глаза Лютора бегают туда–сюда; он пытается найти силы повернуться — ко мне или от меня, не знаю.

Наклоняюсь ниже, так, что уже чувствую запах его кожи, и волосы у него на виске дрожат от моего дыхания.

— А еще — что убью я тебя не сразу. Ты будешь мечтать о смерти.

Поднявшись, я подаю Виктрии руку. Но когда мы уже оборачиваемся к двери, она вдруг возвращается и последним, яростным ударом пинает Лютора в лицо.

Мы оставляем его, окровавленного, на полу.