2. Потенция и Действие

Но даже после всех этих серьезных и наполненных надеждой шевелений, философия природы постепенно вновь застыла в схоластической недвижимости – хотя, на сей раз, и не полностью. Причину этого краткого расцвета и длительного упадка можно свести к одной фразе: повторное открытие Аристотеля изменило интеллектуальный климат Европы путем поощрения изучения природы; конкретное же обучение аристотелевским принципам в науке, возведенным в догму, парализовало изучение той же природы. Если бы схоласты только прислушивались бы к веселым и ободряющим тонам в голосе Стагирита (Аристотель был родом из города Стагиры, следовательно, он Стагирит), все было бы хорошо; но они сделали ошибку, поняв сказанное буквально – а если не принимать сказанное относительно физических наук, все сказанное было совершеннейшей чушью. И вот в течение последующих трех сотен лет вся эта нелепица стала рассматриваться в качестве евангельских истин[105].

Теперь я должен сказать несколько слов об аристотелевской физике, поскольку это существенная часть средневековой Вселенной. Пифагорейцы показали, что высота тона зависит от длины струны, и тем самым указали способ математической обработки физических данных. Аристотель развел науку и математику. Для современного мыслящего человека самым удивительным во всей средневековой науке является то, что она совершенно игнорирует числа, веса, длины, скорость, длительность, количества. Вместо осуществления наблюдений и замеров, как это делали пифагорейцы, Аристотель сконструировал, пользуясь методикой априорных рассуждений, которую он сам же столь красноречиво осуждал, странную систему физики "аргументируемой из мнений, а не из фактов". Восприняв идеи из своей любимой науки, биологии, он приписал всем неодушевленным объектам целенаправленное стремление к концу, который он определил врожденным свойством или сутью вещи. Камень, к примеру, обладает земной природой или сутью, и в то время, как он падает по направлению к центру Земли, он увеличивает скорость по причине нетерпения попасть "домой"; зато пламя стремится вверх, поскольку его домом является небо. Таким образом, всякое движение и всякое изменение в общем – это реализация того, что потенциально существует в природе вещи: а указанные движение и изменение – это переход от "потенции" к "действию". Вот только этого перехода можно достичь только лишь с помощью некого другого фактора, который сам по себе является "действием"[106]; так древесину, которая является потенциально горячей, действительно горячей можно сделать только посредством огня, который действительно горячий. Точно так же, объект, движущийся из точки А в точку В, находясь "в состоянии потенции по отношению к точке В", может достичь точки В только лишь с помощью активного движителя: "все, что ни движется, должно двигаться посредством другого". Всю эту ужасающую словесную акробатику можно свести в заявлении, что вещи могут двигаться лишь тогда, когда их толкают – что одновременно и просто, и неправдиво.

И действительно, аристотелевское omne quod movetur ab alio movetur - все, что ни движется, должно двигаться посредством другого – становится основным препятствием для прогресса науки в Средние Века. Сама идея того, будто бы вещи движутся, родилась, похоже – как заметил современный исследователь (Г. Баттерфилд "Происхождение современной науки", Лондон, 1949, стр. 14) – при наблюдении за требующим огромных усилий передвижением запряженных волами повозок по гадким греческим дорогам, где трение было настолько велико, что полностью уничтожало силовой импульс. Но вместе с тем, греки стреляли из луков, метали диски и копья – потому-то и предпочли игнорировать тот факт, что как только начальный импульс был передан стреле, та продолжает свое движение, хотя ее никто и не толкает, пока притяжение не доведет дело до конца. В соответствии с аристотелевской физикой, стрела, в тот самый момент, когда прекращается ее контакт с движителем – тетивой лука, должна была упасть на землю. На это сторонники Аристотеля дали такой ответ: как только стрела начинает двигаться, подталкиваемая тетивой лука, она создает возмущение в воздухе, что-то вроде водоворота, который и втягивает стрелу, нес ее вдоль направления полета. Только лишь в XIV веке, спустя семнадцать сотен лет, появилось возражение, что возмущение воздуха, вызванное запуском стрелы, не может быть достаточно сильным, чтобы стрела могла лететь против ветра; и далее, если лодка, которую оттолкнули от берега, продолжает двигаться только лишь потому, что ее толкнули вдоль возмущения в водном потоке, вызванном самой лодкой, тогда начальный толчок был бы вполне достаточен, чтобы та пересекла океан.

Нежелание замечать тот факт, что движущиеся тела стремятся продолжать свое движение до тех пор, пока они не будут остановлены или отражены, предотвратило появление настоящей научной физики вплоть до времен Галилео[107]. Необходимость в том, чтобы каждое движущееся тело постоянно сопровождалось и подталкивалось движителем, сотворило "Вселенную, в которой невидимые руки постоянно находились в работе" (Баттерфилд в цитируемой книге, стр. 7). На небе была нужна бригада из пятидесяти пяти ангелов, чтобы поддерживать вращение планетарных сфер; на Земле всякий камешек, катящийся вниз по склону, и каждая капля дождя, падающая с неба, нуждались в квази-разумном замысле, функционирующем в качестве "движителя", чтобы перейти от "потенции" к "действию".

К тому же существовало различие между "натуральным" и "насильственным" движением. Небесные тела перемещались по совершенным окружностям по причине их совершенной природы; натуральное перемещение четырех элементов на Земле осуществлялось вдоль прямых линий – земля и огонь двигались по вертикали; воздух и вода – по горизонтали. Насильственным движением было любое движение, отличное от натурального. Оба типа движений нуждались в движителях, духовных или материальных; но вот небесные тела не были способны к насильственному движению; в связи с этим, объекты на небе, такие как кометы, чье движение осуществлялось не по окружности, должны были помещаться в подлунной сфере – догма, которую подтверждал даже Галилео.

Каким образом можно объяснить то, что подобный взгляд на физический мир, столь фантастичный для современного ума, мог пережить даже изобретение пороха, время, когда пули и ядра летали, совершенно опровергая законы действующей тогда физики? Ответ частично содержится в вопросе: маленький ребенок, чей мир гораздо ближе к примитивным людям, чем мир современного ума, является нераскаявшимся аристотелианцем по причине того, что он придает бездушным объектам их собственное желание, волю, животную душу; мы и сами обращаемся к Аристотелю, когда ругаем непослушный прибор или капризничающий автомобиль. Аристотель отошел от абстрактно-математической обработки физических объектов к анимистическим взглядам, которые пробуждают более глубокие, фундаментальные отзывы ума. Вот только дни примитивной магии уже в прошлом; Аристотель – это высоколобая версия анимизма с квазинаучными концепциями типа "зародышевых потенциалов" и "степеней совершенства", импортированных из биологии, с крайне заумной терминологией и впечатляющим аппаратом по уничтожению логики. На самом деле физика Аристотеля – это псевдонаука, из которой за две тысячи лет не вышло ни единого изобретения, открытия или новой догадки; и они и не могли из нее появиться – и в этом тоже заключалась ее глубинная привлекательность. Она была статичной системой, описывающей статичный мир, в котором естественным состоянием было нахождение в покое или же перемещение для покоя в таком месте, которое было приписано им природой, если только вещи эти никто не толкал и не тащил; в подобной схеме вещей было идеальное оформление для окруженной стенами Вселенной с ее неизменной Цепью Бытия.

И все это было разработано до такой степени, что знаменитое Первое Доказательство бытия Божия Фомы Аквинского полностью основывалось на физике Аристотеля. Все движущееся нуждается в том, что его движет, но обратный путь не мог вести в бесконечность, тут должен был иметься некий предел, агент, который движет других без необходимости двигаться самому; вот этот неподвижный движитель и есть Бог. В последующем веке (1300-1349) Уильям Оккамский[108], величайший из схоластов-францисканцев, перемолол на фарш доктрины аристотелевской физики, на которых основывалось Первое Доказательство Фомы Аквинского. Но к этому времени схоластическая теология уже полностью пала под чарами учения Аристотеля – и в особой степени, по причине наиболее стерильных, педантичных, и в то же самое время двусмысленных элементов аристотелевской логики. Еще через столетие Эразм восклицает:

Они задушат меня под шестью сотнями догм; они назовут меня еретиком, и тем не менее – они слуги Глупости. Они окружены охраной из определений, заключений, выводов, явных и косвенных предложений. Те в еще большей степени инициируют пояснения того, может ли Бог принять субстанцию женщины, задницы, тыквы, и станет ли, если такое возможно, тыква творить чудеса или же быть распятой… Они всматриваются в совершеннейшую темноту, для которой никогда и нигде нет какого-либо бытия (Morias Encognion, Базель, 1780).

Брак между Церковью и Стагиритом, который начался столь многообещающе, после всего превратился в мезальянс.