4. В ожидании Тихо

Если бы Кеплер не получил в наследство ключ от богатств Тихо, он никогда не открыл бы своих законов движения планет. Ньютон родился всего через двенадцать лет после смерти Кеплера, и без законов планетарного движения он никогда бы не достиг своего синтеза. Нет никаких сомнений, кто-то другой сделал бы это, но тогда имеется возможность, что научная революция имела бы иные метафизические оттенки, если бы ее отцом был бы не английский эмпирик, но, скажем, француз со склонностями к томизму или германский мистик.

Вся суть этих пустых спекуляций заключается только в возможности вставить знак вопроса при предполагаемой логической неизбежности и чугунном детерминизме эволюции научной мысли. Форма носа Клеопатры влияет не только на ход войн, но и на идеологии. Математика ньютоновской вселенной была бы той же самой независимо от того, кто бы ее не разработал, но вот метафизический климат ее был бы совершенно иным.

Так что вопрос того, а будут ли готовы кеплеровские законы к моменту появления Ньютона, что называется "висел на волоске". Они же могли быть открыты только с помощью Тихо; а к тому времени, когда Кеплер встретил датчанина, тому оставалось жить всего восемнадцать месяцев. Если это и божественное провидение планировало встречу двух ученых, то оно выбрало довольно извращенный метод: Кеплер был изгнан из Граца и направлен в объятия Тихо по причине религиозных преследований. Хотя сам Кеплер постоянно осмеливался читать Господни мысли, он никогда не выразил благодарность за эту достойную Макиавелли стратагему.

Этот последний год в Граце – последний год столетия[217] – и вправду вынести было очень трудно. Юный эрцгерцог Фердинанд Габсбург (впоследствии император Фердинанд II) решил очистить австрийские провинции от лютеранской ереси. Летом 1598 года школу Кеплера закрыли, а в сентябре всем проповедникам и преподавателям лютеранского вероисповедания было приказано покинуть провинцию в течение восьми дней под страхом потери жизни. Всего одному из всех них было выдано разрешение вернуться, и этим одним был Кеплер. Его изгнание, первое из нескольких, длилось менее месяца.

Причины, почему для него сделали исключение, были довольно-таки любопытными. Сам Кеплер (в письме к Маэстлину от 8 декабря 1598 года) говорил, будто бы эрцгерцог был "доволен моими открытиями", и это было причиной приязненного отношения к молодому ученому при его дворе; с другой стороны, будучи математиком, он занимал "нейтральную позицию", что отделяло его от остальных преподавателей. Только все не было так просто. За кулисами у Кеплера имелся могущественный союзник: орден иезуитов.

За два года до описываемых событий, католический Канцлер Баварии, Херварт фон Хохенбург, философ-любитель и покровитель искусств, запросил у Кеплера (среди иных астрономов) его мнение по определенным хронологическим проблемам. Это было началом продолжающейся всю жизнь переписки и дружбы между этими двумя мужчинами. Херварт тактично заявил о своем интересе в защите математика-протестанта, высылая собственные письма к Кеплеру через посланника Баварии при дворе императора в Праге, который переправлял их отцу капуцину при дворе Фердинанда в Граце; и он же проинструктировал Кеплера пользоваться для ответов теми же каналами. В своем первом письме к Херварту (от 12 сентября 1597 года) Кеплер с восторгом пишет "Ваше письмо произвело такое впечатление на некоторых людей в нашем правительстве, что мою репутацию в их глазах уже никак не возвысит".

Все делалось с великой тонкостью; но в последующих случаях католическое и, в особенности, иезуитское влияние в отношении благополучия Кеплера было даже более активным и открытым. Этому благоприятному для ученого заговору, похоже, можно найти три объяснения. Во-первых, до какой-то степени ученые все еще считались священными коровами посреди сумятицы религиозных споров – можно вспомнить как встречали Ретикуса в католической Вармии, когда действовали эдикты епископа Дантиска против лютеранской ереси. Во-вторых, иезуиты, идя вслед за доминиканцами и францисканцами, начали играть ведущую роль в науке и – в особенности – астрономии, не говоря уже о том, что это давало возможность их миссионерам в далеких странах вызывать огромное впечатление, предсказывая затмения и другие небесные явления. И наконец, Кеплер и сам не соглашался с некоторыми моментами лютеранских доктрин, что позволяло его друзьям-католикам надеяться – пускай и напрасно – что ученого еще удастся обратить в "истинную веру". Но вообще-то Кеплера отвергали клирики обеих воюющих церквей, которые со своих амвонов вопили друг на друга словно торговки рыбой или же будто его родители и родичи в доме старого Себальда. Его личное отношение было таким же, как и у вежливого епископа Гизе: "Я отказываюсь драться"; и он же частенько шел на компромиссы. Тем не менее, он отказался примкнуть к другой стороне, даже когда его отлучили от собственной церкви, как мы еще услышим; когда же он сам начал подозревать о том, что Херварт рассчитывает на его обращение в католицизм, Кеплер написал ему:

Я христианин лютеранской веры, которой меня обучили мои родители; я и сам принял ее, неоднократно исследовав основы этой веры, ежедневно задавая вопросы, и я с ней и остаюсь. А вот лицемерию я никогда не обучался. К Вере я отношусь искренне и никогда с этим не играюсь.

Это было вспышкой человека очень цельного, но которого заставляли плыть в бурных водах своего времени. Он был настолько откровенен в вопросах религии, как позволяли ему на то обстоятельства; в любом случае, любые отклонения от прямого пути были, возможно, не крупнее отклонений его орбит от пяти божьих совершенных тел.

Итак, в отношении Кеплера было сделано исключение, и в октябре 15999 года ему позволили вернуться из изгнания. Поскольку школа его была закрыта, большую часть своего времени он посвятил размышлениям над гармонией сфер; тем нее менее, ему было известно, что милость была оказана лишь временно, так что дни его в Граце сочтены. Тут он погрузился в страшную депрессию, еще более усиленную смертью своего второго ребенка; в августе 1599 года в переполненном отчаяния письме он просит Маэстлина оказать ему помощь в нахождении работы дома, в протестантском Вюртемберге.

Время не может быть наиболее благоприятным; но Господь дал сей плод лишь затем, чтобы тут же отобрать его. Дитя умерло от менингита мозга (точно как и брат его годом ранее) через тридцать пять дней по рождению. (…) Если отец его вскоре последует за ним, вряд ли следовало бы удивляться. Повсюду в Венгрии на телах людей появляются кровавые кресты, и такие же знаки появляются на воротах домов, на лавках и стенах, знаки же эти – как показывает нам история – являются признаками всеобщей заразы. Сам же я, насколько мне известно, первый человек в нашем городе, увидавший небольшой крест на своей левой ноге, цвет его является переходным от кроваво-красного к желтому. Это в том самом месте на ноге, где стопа искривляется в подъем, на полпути от большого пальца к большой берцовой кости. Мне кажется, это то самое место, куда вбили гвоздь, когда приколачивали ноги Христа. Мне говорили, что у некоторых имеются стигматы в виде капель крови на ладонях. Но пока что у меня таких форм не было. (…)

Чудовищная дизентерия убивает здесь людей всех возрастов, в особенности же – детей. Деревья стоят с иссохшими кронами, словно над ними пронесся обжигающий ветер. Но это не жара их так поразила, но червяки… (письмо Маэстлину от 29 августа 1599 года).

Кеплера посещали самые худшие опасения. Ходили слухи о том, что еретиков станут пытать, даже сжигать на кострах. Ему пришлось заплатить десять талеров за то, что похоронил ребенка по лютеранскому обряду: "половину я попросил взять сам, но вторую половину мне пришлось заплатить еще до того, как мне было дозволено положить мою маленькую дочку в ее могилку". Если Маэстлин не сможет найти ему работу сразу же, не сообщит ли он хотя бы о том, сколько сейчас стоит проживание в Вюртенберге: "Сколько у вас стоит сейчас вино, а сколько – хлеб, как дела с поставкой деликатесов (поскольку жена моя не привыкла жить на бобах)".

Только Маэсттлин прекрасно знал о том, что университет никогда не предоставит работу неуправляемому Кеплеру, и ему приходилось тщательно разбираться с тем, что Кеплер клянчит и требует от него, тем более, после того, как проситель дополнил свои вопли о помощи следующим глупым замечанием:

Понятное дело, никто меня изгонять не собирается; наиболее интеллигентные из членов здешнего Ландстага весьма горды мною, они часто обсуждают мои изречения во время совместных обедов.

Неудивительно, что Маэстлин не оценил срочности ситуации, в связи с чем он отсрочил ответ на послание на целых пять с лишним месяцев и уклончиво, хотя и раздражительно заметил: "Если бы прислушивались к советам людей, поумнее и более опытных в политике, ибо сам я, признаюсь откровенно, в этих вопросах неопытен словно дитя".

Оставалась одна надежда: Тихо. В предыдущем году Браге выразил в своем письме надежду, что Кеплер "как-нибудь" посетит его. Хотя сам Кеплер страстно желал добраться до "сокровищ Тихо", приглашение было сделано слишком общо, а дорога была слишком долгой и дорогостоящей. Только теперь перед Кеплером стояли вопросы не научного любопытства, но необходимость найти новый дом и средства на жизнь.

А в это время Рудольф II назначил Тихо своим Имперским Математиком и предоставил ему место жительства под Прагой. Долго ожидаемая возможность для Кеплера пришла, когда некий барон Гоффман, советник императора, должен был вернуться из Граца в Прагу, и он согласился взять ученого в свою свиту. Дату выезда Кеплера навстречу Тихо, по любезности Истории, запомнить легко: это было 1 января anno domini 1600.