1. Мистификатор

24 мая 1543 года каноник Николай Коппернигк[110], по своему латинскому имени известный как "Коперникус", умирал от кровоизлияния в мозг. Он достиг возраста в три по двадцать и еще десяток лет и опубликовал всего лишь один научный труд, название которого, как он сам хорошо знал, было совершенно неверным: Об Обращениях Небесных Сфер[111]. Он оттягивал публикацию собственной теории в течение трех десятков лет; первая ее укомплектованная копия прибыла от печатников за несколько часов до его смерти. Книгу положили на кровать, чтобы каноник мог подержать ее. Но к тому времени автор мыслями был уже далеко, в связи с чем никак не прокомментировал анонимное предисловие, в котором читателю указывалось на то, что содержание сего труда не следовало рассматривать истинным или даже возможно истинным. Так что потомство так точно и не узнало, уполномочил ли каноник Коппернигк это предисловие или нет, и верил он или не верил в собственную систему.

Комната, в которой умирал каноник, располагалась в северо-западной башне крепостной стены, окружавшей Соборный холм города Фромборка[112] в Восточной Пруссии, на самой окраине цивилизованного Христианского Мира. В этой башне он жил уже тридцать лет. Башня была высотой в три этажа: с уровня второго этажа небольшая дверка вела на платформу на стене. Место было мрачное, и никому постороннему здесь быть не разрешалось; зато оно давало канонику Николаю открытый вид на Балтийское море в западную и северную стороны, на плодородную равнину с юга, и на звезды по ночам.

Между городом и городом растянулась пресноводная лагуна – шириной в три-четыре мили, длиной около пятидесяти миль – знаменитая достопримечательность балтийского побережья, известная как Frisches Haft (Фриш-Гаф, теперь Калининградский залив). Но вот в "Книге об Обращении" каноник настаивает, называя этот залив Вислой. В одном из отступлений книги он завистливо отметил, что астрономам Александрии "было подарено ясное небо, а Нил, согласно их сообщениям, не давал столько испарений, как выдыхает их Висла". В настоящее время Висла впадает в море возле Гданьска (Данцига), в сорока двух милях к западу от Фромборка; так что каноник, который жил в этих местах практически всю свою жизнь, прекрасно знал, что широкий разлив под его башней, был никак не Вислой, а Фриш-Гафом, что по-немецки означает "свежее озеро"[113]. Это была любопытная ошибка со стороны человека, посвятившего себя научной точности – и которому, что интересно, было поручено составить географическую карту окрестных земель. Та же самая ошибка повторяется в другом месте "Книги об Обращениях": в главе "О долготах и аномалиях Луны" сказано, что "все последующие наблюдения соотносятся к меридиану Кракова, поскольку большая их часть была проведена во Фромборке, в эстуарии[114] Вислы, что располагается на том же меридиане". Но Фромборк располагается ни в эстуарии Вислы, ни на меридиане Кракова.

Потомство настолько полагалось на точность и достоверность заявлений каноника Коппернигка, что ряд исследователей обходительно перенесли Фромборк к Висле, и не позднее 1862 года одна германская энциклопедия поступила точно так же[115]. Ведущий биограф Коперника, герр Людвиг Прове, упоминает об этой загадке всего лишь в единственной сноске. Герр Прове посчитал, будто бы каноник хотел помочь читателям собственной книги расположить Фромборк на местности, сместив его к берегам хорошо известной реки; и это же объяснение было принято другими авторами, которые писали впоследствии. Но это объяснение бьет мимо цели. В своем случайном замечании относительно душащих испарений каноник явно не собирался давать указаний по поводу размещения; а во втором замечании, цель которого состояла в том, чтобы помочь другим астрономам локализовать его обсерваторию, вопрос, требующий исключительной точности, смещение на сорок миль было нелепым и обманчивым.

Другой блажью каноника Коппернигка было то, что он вечно называл Фромборк "Гинополисом". Никто ни до него, ни после него не "'эллинизировал" немецкое имя маленького городка; и это, возможно, даст нам подсказку к вроде бы бессмысленной мистификации, заключавшейся в том, чтобы "Гаф" называть Вислой и помещать и то, и другое на меридиане Кракова. Фромборк, а вместе с ним и вся Вармия, вклинились между землями Королевства Польского и Тевтонского Ордена. Очень часто эти места служили полем битвы и до, и во время жизни каноника. Все сжигающие, грабящие, убивающие простых земледельцев рыцари и испарения "Гафа" прискорбно влияли на работу каноника; так что ему были омерзительны и те, и другие. Укрывшись в своей башне, он вспоминал и стремился к цивилизованной жизни во время собственной юности – которую он провел на дружелюбных берегах Вислы и в Кракове, блестящей столице Польши. Опять же, Висла и вправду имеет маленькое, наполовину засохшее ответвление, которое "стекает по каплям" в "Гаф" милях в двадцати от Фромборка – так что, скостив несколько мелочей, может считать, что он живет не в во Фромборке на "Фриш-Гаф" но в Гинополисе на Висле, ну и при том, более или менее, на меридиане польской столицы[116].

Это объяснение всего лишь догадка, но, правдиво или нет, оно отображает любопытное свойство характера каноника Коппернигка: его склонность мистифицировать своих современников. Половина столетия горького опыта, где трагическое перемежалось низменным, превратила его в утомленного и угрюмого старика, замкнувшегося в тайне и скрывавшего истинные свои чувства; они прорывались наружу крайне редко, да и то, косвенным образом. Когда, за два года до своей смерти его старый приятель, епископ Гизе, и юный подстрекатель Ретикус[117] уговорили его наконец-то опубликовать "Книгу об Обращении", каноник начал действовать тем же таинственным и мистифицирующим образом. Верил ли он по-настоящему, когда глядел из маленького окошка своей башни на знаменитый залив, будто бы глаза его видят воды далекой Вислы – или он всего лишь желал верить в это? Верил ли он по-настоящему, будто бы сорок восемь эпициклов его системы физически присутствовали в небе, или же он только считал их инструментом, более подходящим, чем птолемеевский, необходимым для сохранения явления? Похоже, что он разрывался между двумя взглядами; и, возможно, все эти сомнения относительно реальной ценности его теории и сломили его дух.

В комнате, из которой можно было попасть на настенную платформу, хранились инструменты каноника для наблюдения за небом. Они были простыми, по большей степени изготовленными им самим в соответствии с инструкциями, данными Птолемеем в Альмагесте тысячу триста лет тому назад. Вообще-то говоря, они были грубыми и не такими надежными, как инструменты древних греков и арабов. Одним из таких инструментов был triquetrum[118] или же "крестовина", высотой около двенадцати футов; состоял он из трех сосновых брусков. Один брусок стоял вертикально, второй брусок – с двумя мушками или прицелами, как на ружейном стволе – подвешивался к верхней части первого бруска так, что его можно было нацеливать на Луну или звезду; третий брусок был крестовиной, маркированный как измерительная линейка, по ней можно было считать угловую высоту звезды над горизонтом. Другим основным инструментом были вертикальные солнечные часы; их основание указывало на север и юг, сами же часы позволяли отметить высоту Солнца в полдень. Еще здесь имелся "Посох Иакова" или же Baculus astronomicus (алидада), который представлял собой самый обыкновенный длинный шест с коротким, передвижным перекрестьем. Линз или зеркал нигде не видно, астрономия еще не открыла для себя использования стекла.

Тем не менее, гораздо более лучшие и точные инструменты канонику были доступны – квадранты, астролябии или же громадные армиллярные сферы из блестящей меди и бронзы, такие, какие великий Региомонтан[119] установил в своей обсерватории в Нюрнберге. Каноник Коппернигк всегда получал на свое содержание достаточные средства, так что он мог спокойно заказать эти инструменты в мастерских Нюрнберга. Его собственные трикветр и алидада были весьма грубыми; как-то раз он заявил молодому Ретикусу, что если бы ему удалось снизить ошибки наблюдений до десяти минут дуги, он был бы рад настолько же, насколько был рад Пифагор, когда открыл свою знаменитую теорему [120]. Но ошибка в десять минут дуги равна одной трети кажущейся ширины полной Луны на небе; александрийские астрономы получали более точные результаты. Сделав звезды основным занятием собственной жизни, ну почему, черт подери, обеспеченный каноник так и не заказал себе инструменты, которые сделали бы его более счастливым, чем сам Пифагор?

Наряду со скряжничеством, которое становилось все сильнее по мере лет, существовала более глубокая, тревожная причина для этого: каноник Коппернигк не был особо доволен наблюдением за звездами. Он предпочитал полагаться на наблюдения халдеев, греков и арабов – и это предпочтение приводило к определенным стеснительным результатам. Всего в "Книге об Обращениях" содержатся результаты всего лишь двадцати семи наблюдений, совершенных каноником лично; и эти наблюдения были растянуты на протяженности более чем в тридцать два года! Первое наблюдение автор провел, будучи студентом Болонского университета, когда ему было двадцать четыре года; последнее наблюдение, на которое дается ссылка в "Книге", затмение Венеры, было проведено не менее, чем за четырнадцать лет до того, как он отослал рукопись типографам; и хотя в течение этих четырнадцати лет он проводил какие-то случайные наблюдения, он не побеспокоился тем, чтобы внести их результаты в текст! Он всего лишь накалякал о них на полях книги, которую читал в данный момент, среди других маргинальных заметок, например, рецепты против зубной боли и почечных камней, способ окраски волос и рецепт "имперской пилюли", которую "можно принимать в любое время, и которая излечивает любую болячку" (Прове, том II, стр. 314).

Если подсчитать их все, за всю свою жизнь каноник Коппернигк отметил от шести до семи десятков наблюдений. Сам он считал себя философом и математиком небес, который оставляет работу по актуальному слежению за звездами другим, сам же полагается на записи древних. Даже положение звезды Спики, которую он принял в качестве базовой, было вычислено им с ошибкой в сорок минут дуги, то есть, более видимой ширины Луны.

В результате всего этого, с точки зрения полезных целей, жизненный труд каноника Коппернигка мог бы показаться пущенным псу под хвост. С точки зрения моряков и астрономов, коперниканские планетарные таблицы были всего лишь небольшим усовершенствованием более ранних Альфонсовых таблиц[121], и вскоре о них забыли. А если же говорить о самой теории Вселенной, коперниканская система, изобилующая неточностями, аномалиями и произвольными конструкциями, тоже была неудовлетворительной – в наибольшей степени для самого же автора.

В редкие периоды просветления в состоянии апатии, умирающий каноник должен был болезненно ощущать свои промахи. Перед тем, как вновь погрузиться в утешительную темноту, он, вероятно, видел, как видят это умирающие, сцены из собственного безрадостного и холодного прошлого, которое согревалось лишь сострадательным огоньком памяти. Виноградники Торуни; золотая помпезность садов Ватикана в юбилейный, 1500 год[122]; Феррара, в которую вступала ее милая юная герцогиня, Лукреция Борджиа; ценное письмо от его высокопреосвященства кардинала Шенберга; чудесное появление молодого Ретикуса. Но если память и была способна подарить немного обманчивого тепла и окраски прошлому каноника Коппернигка, ее облегчающая отсрочка не могла распространиться на потомков. Коперник, возможно, это самая бесцветная фигура из всех тех, кто, сознательно или в силу обстоятельств, формировал судьбу всего человечества. На ярко светящемся небе Возрождения он выглядит одной из тех темных звезд, чье существование мы можем открыть лишь благодаря их мощному излучению.