6. Процесс

Судебное производство против Галилея началось с созыва специальной комиссии для исследования всего дела. Комиссия постановила, во-первых, что Галилей нарушил обязательный для исполнения приказ рассматривать Коперника ex hipothesi и проповедовал движение Земли в абсолютных категориях; во-вторых, что ошибочно приписал этому движению морские приливы и отливы; в-третьих, что мошеннически умолчал относительно запрета, наложенного на него в 1616 году Священной Канцелярией, чтобы "каким-либо образом не поддерживать, не преподавать, не защищать устно или письменно цитируемых выше взглядов". Этот третий пункт относился к спорному протоколу, касавшемуся абсолютного запрета (см. выше, главу 8 "Запрет"), который комиссия обнаружила в архивах.

Комиссия не рекомендовала предпринять каких-либо конкретных шагов против Галилея. Что касается книги, ее содержание было осуждено в восьми пунктах, но комиссия дала понять, что все это еще можно исправить, если книга будет признана чего-то стоящей. Заключение комиссии было передано инквизиции, которая в октябре 1632 года отослала Галилею повестку, а 12 апреля следующего года допросила в первый раз.

В соответствии с основным принципом инквизиционного судопроизводства, обвиняемому не сообщили, какие обвинения ему предъявляются. Наоборот, его спросили, а знает ли он сам или догадывается, по какой причине его сюда вызвали[332]. Галилей ответил, что, наверняка, речь идет о его новейшей книге. После этого комиссар, Фиренцуола, стал подробно выпытывать его о событиях 1616 года. Галилей дал показания, что кардинал Беллармино сообщил ему, чтот"мнение Коперника, понимаемое буквально, противоречит Священному Писанию, так что его можно принимать только лишь ex suppositione". После того инквизитор прочитал ему предполагаемый абсолютный запрет 1616 года, заявляющий, что Галилей обязан "не поддерживать каким-либо образом, не преподавать, не защищать ни устно, ни письменно, процитированного выше взгляда". Галилей не стал отрицать этого прямо, но сказал, что не припоминает слов "не преподавать" и "каким-либо образом". При этом он сослался на свидетельство Беллармино, которое подобных слов не содержало. Затем инквизитор занялся вопросом переговоров, касающихся imprimatur. Он спросил у Галилея, выступив о разрешении на напечатание Диалога, сообщил ли он отцу Риккарди о запрете, что был на него наложен. Галилей ответил, что не посчитал этого необходимым, "поскольку у меня не было каких-либо сомнений, ведь я не поддерживал и не защищал в этой книге мнения о движении Земли и неподвижности Солнца. Совсем наоборот, в книге я доказываю совершенно противоположный взгляд относительно упомянутого мнения Коперника и показываю, что все его аргументы считаю ничего не стоящими и неубедительными" (Сантильяна, стр. 241).

На этом первый допрос закончился.

Через пять дней три эксперта инквизиции, назначенные для исследования содержания книги, выложили собственные заключения, которые, по согласному мнению историков, были подробными и непредвзятыми. С помощью длинного списка цитат они доказали, вне каких-либо сомнений, что Галилей не только оговаривал взгляды Коперника как гипотетичные, но и распространял их, защищал и поддерживал, а тех, кто эти взгляды не разделял, называл "умственными пигмеями", "тупыми глупцами" и существами, которые едва-едва заслуживают наименования людей.

Все это было выписано черным по белому, так что заверения, будто бы книга говорит противоположное тому, что в ней на самом деле содержалось, со стороны Галилея было самоубийственным безумием. А ведь ему было дано несколько месяцев на подготовку своей защиты. Объяснение можно искать только лишь в чуть ли не патологическом презрении, которое Галилей питал к своим современникам. Утверждение, будто бы Диалог был написан с целью низвержения коперниканства, было настолько бесчестным, что дело было бы проиграно перед любым судом.

Последующий, совершенно неожиданный поворот событий лучше всего описало одно из главных действующих лиц драмы, комиссар инквизиции, Фиренцуола. В письме брату Урбана VIII, кардиналу Франческо Барберини, который был одним из судей на процессе, он докладывал:

В соответствии с указаниями Его Святейшества, вчера я сообщил Их Высокопреосвященствам из Священной Конгрегации о деле Галилея, вкратце описывая его ход до настоящего времени. Их Преосвященства апробировали предыдущие действия, с другой же стороны обсудили различные сложности, связанные со способом дальнейшего проведения дела и доведения ее до конца. В особой степени речь идет о то, что Галилей в своем признании отрицал то, что совершенно ясно вытекает из написанной им книги, из чего появляется необходимость использования более жесткой процедуры и менее скрупулезного обращения внимания на другие соображения, связанные с данным делом. В конце концов, я предложил, как тут поступить, а именно, чтобы Священная Конгрегация позволила мне договариваться с Галилеем во внесудебном порядке, чтобы он осознал собственную ошибку, и если он ее поймет, склонить его к тому, чтобы он от этой ошибки отрекся. Это предложение поначалу показалось слишком смелым, ибо мало было надежд, что убеждение даст желательный результат. Но когда я указал на причины, которые склонили меня данное предложение сделать, согласие мне было дано. Чтобы не терять времени, вчера после полудня я переговорил с Галилеем, и после того, как мы обменялись множеством аргументов и контраргументов, Господь позволил, чтобы я достиг своей цели, ибо я полностью дал Галилею возможность осознать его ошибку, и тут он однозначно признал, что действительно зашел в своей книге слишком далеко[333]. Всему этому он дал выражение в словах, переполненных волнением, как лицо, черпающее громадное удовольствие от понимания собственного промаха, и он был тут же готов признаться в своем грехе перед судом. Но при этом он пожелал, чтобы ему дали немного времени для размышлений над наиболее соответствующей формой признания, содержание которого, надеюсь, будет соответствовать указанному.

Я посчитал своей обязанностью тут же ознакомить Ваше Высокопреосвященство с этим дело, не сообщая пока что о нем никому другому. Ибо я верю, что Его Святейшество и Ваше Преосвященство будете довольны способом ведения дела до сего времени, благодаря чему, дело это сможет мыть быстро и без трудностей завершено. Суд сохранит свой авторитет; к виновнику можно будет отнестись мягко, он же сам, независимо от решения, которое будет принято, поймет оказанную ему милость; все остальные желательные последствия будут достигнуты. Я намереваюсь допросить его сегодня с целью получения признания, речь о котором шла выше, когда же, как надеюсь, я получу его, мне останется лишь спросить его относительно его намерений и принять от него акт защиты. Когда это произойдет, назначенный ему дом сможет исполнять роль тюрьмы, как подсказало мне Ваше Преосвященство, которой я выражаю глубочайшие выражения уважения.

Покорнейший и послушнейший слуга Вашего Преосвященства

FRA VINCO DA FIRENZUOLA

Рим, 28 апреля 1633 года.

Письмо говорит само за себя: что бы там ни было, традиция "священных коров" не умирала.

Через два дня после разговора, 30 апреля, Галилея второй раз вызвали на допрос и спросили, может ли он что-то сказать. Тот дал следующие показания:

Вот уже несколько дней возвращаюсь я мыслью и размышляю над допросом от 12 числа сего месяца, в особенности же, к вопросу запрета, наложенного шестнадцать лет назад по приказу Священной Канцелярии, дабы не провозглашать, не защищать и не распространять "каким-либо образом" осужденного ранее взгляда относительно движения Земли и неподвижности Солнца; и тут мне пришло в голову заново прочитать мой объявленный в печати Диалог, в который я не заглядывал уже года три, и удостовериться, а не вышло ли, вопреки моим самым откровенным намерениям, что-либо из-под моего пера, что позволило бы читателю или поставленным выше лицам отметить во мне не только грех непослушания, но и другие, в силу чего у них могло бы сложиться обо мне мнение, как о ком-то, кто противостоит приказанием Святой Церкви. Находясь в этом счастливом положении, благодаря милостивому разрешению высокопоставленных лиц, что я мог выслать своего слугу, постарался я добыть один экземпляр своей книги. Получив его в руки, взялся я за чтение с величайшим вниманием, размышляя над каждой мелочью. По причине долгого перерыва книжка представлялась мне словно новая и написанная иным автором. Без какого-либо принуждения признаю я, что во многих метах она показалась мне обработанной таким образом, что читатель, не ознакомленный с моими намерениями, мог бы посчитать, будто бы аргументы, приведенные для представления фальши, и которые я намеревался опровергать, были так сформулированы, что вместо того, чтобы представить фальшивые утверждения – они легко вводили в обман. Два же момента в особенности: тот, что о солнечных пятнах, и второй, о приливах и отливах моря, как весьма крепкие, которые опровергнуть было невозможно, в глазах читателя получают значение более, чем следовало тому, кто считает их ничего не значащими и которые можно опровергнуть, как и считаю и я тоже, как совершенно неубедительными и таковыми, которые необходимо опровергнуть, я и считал их правдивыми и так до сих пор и считаю. И чтобы самому себе объяснить, что совершил я ошибку столь чуждую моим намерениям, и не успокаивая собственную совесть утверждением, будто бы представляя аргументы противной стороны, когда собираешься их опровергнуть (в особенности же, в виде диалога), в форме наиболее верной, но не ослаблять их в неуспех противника. Потому-то, не удовлетворяясь – как я уже говорил – таким объяснением, прибегнул я к снисходительности, свойственной каждому, кто зная собственную изысканность, более иных искусен в обнаружении, в том числе и в фальшивых утверждениях – искусных и на первый взгляд очевидных аргументов правдоподобия.

Обдумав сказанное, хотя и вместе с Цицероном avidor sim gloria quam satis sit (стремлюсь быть славным, более чем достаточно, – лат.), если бы необходимо было писать сейчас о подобного рода аргументациях, со всей уверенностью я бы ослабил ее, чтобы не было у нее всей той силы, которой de facto и в сути своей они лишены.

Так что это было ошибкой с моей стороны, и она была вызвана пустыми амбициями и чистым невежеством, равно как и недостатком опыта. Это все, что желаю я сказать сейчас, после повторного прочтения своей книги (Сантильяна, стр. 255f).

После этого признания допрос был закончен, но Галилей, которому разрешили уйти, вернулся и по собствеенной воле дал дополнительное признание:

Дабы в полной мере доказать, что я не признавал и не признаю правдивой осужденного мнения относительно движения Земли и неподвижности Солнца, я готов, если только будут мне даны – как я сам того желаю – возможность и время, представить более четкое доказательство. Подходящей оказией тому является факт, что в уже опубликованной книге собеседники решают встретиться еще раз через какое-то время, дабы обсудить различные природные проблемы, не связанные с обсуждаемыми до того; при этой возможности, задержавшись на день или два, обещаю наново рассмотреть аргументы, приведенные в пользу того же фальшивого взгляда, и опровергнуть их таким образом, который укажет мне сам Господь. В связи с этим, прошу у Священного Трибунала, дабы он пожелал помочь мне по данному вопросу, чтобы я мог обратить в реальность эти желания (Свнтильяна, стр. 256).

Я позволял себе довольно резко критиковать Галилея, но не чувствую себя уполномоченным критиковать его за поведение перед инквизицией. Ему было семьдесят лет, и он боялся. Здесь не имеет значения то, что его опасения были преувеличенными, а его предложение о самосожжении (которое инквизиторы пропустили мимо ушей) совершенно ненужным. У его паники были психологические причины: это была неизбежная реакция лица, которое считало, будто бы может всех перехитрить и осмеять самого папу, как вдруг его "схватили за шиворот". Его вера в себя как сверхчеловека была превращена в пыль, воздушный шарик его гордыни был проколот. Как это описал Никколини, в посольство Тосканы он вернулся "более мертвый, чем живой".

Вновь его вызвали десятью днями позднее, 10 мая, на чисто формальный допрос, на котором он подал свою письменную защиту. В ее первой части он доказывал – "дабы представить чистоту моих намерений, ибо во всем, что я делаю, мне всегда чужды были какой-либо маскарад или мошенничество" – что у него не было осознания конкретного и абсолютного запрета, сделанного в 1616 году, и это ему удалось сделать убедительным образом. Главный тезис его защиты звучал так:

те ошибки, которые можно обнаружить в моей книге, не был сознательно введены с каким-либо скрытым и неоткровенным намерением, они вылетели из-под моего пера совершенно ненамеренно, в результате тщеславных амбиций и уступке желанию показаться более изысканным, чем большинство писателей, как, впрочем, я уже показал в ином признании.. Ошибку эту я готов исправить, вкладывая в это дело все свои старания, лишь только Ваши Преосвященства так мне прикажут или позволят.

Под конец он переходит на ноту покорной личной просьбы:

И, наконец, мне остается молить, чтобы вы приняли во внимание мое плачевное состояние здоровья, к которому, в возрасте семидесяти лет, довели меня десять месяцев постоянного психического напряжения и усталость от долгого и тяжкого путешествия в наименее подходящее время года – а еще (чтобы и это приняли во внимание) утрату большей части годов, на которые я мог рассчитывать в моем предыдущем состоянии здоровья. Я переполнен надеждой, которую подпитывает во мне вера в милость и доброту Ваших Преосвященств, моих судей, что они пожелают в ответ на мои моления подарить мне то, что по справедливости кажется надлежащей прибавкой к упомянутым мною страданиям как соответственное наказание за мои вины, учитывая мой преклонный возраст, о чем покорно прошу не забывать. Еще прошу учесть мою честь и добрую славу, нарушаемые клеветою людей, желающих мне зла, о стойкости которых в деле отъема у меня доброй славы можно сделать вывод из необходимости получения мною свидетельства Его Преосвященства кардинала Беллармино, которое я и прилагаю к своей защите.

После этого ожидалось, что последующая часть процесса будет уже чистой формальностью В ходе всего разбирательства к Галилею относились с вежливостью и наибольшей предупредительностью. Совершенно беспрецедентно, его не заключили в подвалах инквизиции, ему было разрешено проживать на Вилле Медичи в качестве гостя посла Тосканы вплоть до времени после первого допроса. Потом формально он должен был передать себя в руки инквизиции, но его не поместили в камеру, а выделили пятикомнатный апартамент в Священной Канцелярии, с окнами на площадь св. Петра и ватиканские сады, у него имелся свой лакей, а управляющий Никколини заботился о его еде и всем необходимом. В Священной Канцелярии он оставался с 12 апреля до 10 мая, то есть до дня третьего допроса. Затем, еще до завершения процесса, ему было разрешено вернуться в тосканское посольство – процедура, не известная по анналам не только инквизиции, но и вообще какого-либо судопроизводства. Вопреки легенде, Галилей ни единого дня не провел в тюремной камере.

Приговор был издан только шестью неделями спустя. 16 июня в материалы дела было включено следующее решение:

Его Святейшество постановил, что Галилео допросят относительно обстоятельств его намерений, в том числе, и под угрозой пыток. После отречения de vehementi (от насильственных действий) на собрании при Священной Конгрегации он будет осужден на заключение по признанию Священной Конгрегации, и ему следует запретить, в том числе и в будущем, возможности, устно и письменно и любым иным образом, повторного впадения в ересь. Его книга, носящая название Dialogo di Galileo Galilei Linceo, будет запрещена; помимо того, копии приговора, повторяющего вышесказанное, должны быть переданы всем апостольским нунциям и всем инквизиторам, в особенности же, инквизитору во Флоренции, который обязан его прочитать в присутствии всего собрания, в особенности же, в присутствии всех профессоров астрономии, объясняя настоящее заключение и то, как обстояли дела.

Через два дня Папа предоставил аудиенцию Никколини, дал понять, каким будет приговор, и прибавил:

Но после публикации приговора мы увидимся с вами вновь и совместно согласуем, что сделать, чтобы, по мере возможностей, не дать ему излишних страданий, поскольку никак нельзя публично запятнать его личность.

Через три дня Галилея вызвали на третий и последний допрос. После приведения к присяге у него спросили, каковы его действительные убеждения относительно двух космологических систем. Ученый ответил, что до декрета 1616 года считал, будто бы одна из этих двух систем, Птолемея или Коперника, является истинной, но "после принятия решения, веря в осторожность и рассудок людей, поставленных надо иною, я отрекся от всяческих двузначностей и с тех пор считал и до сих пор считаю, что истинными и несомненными являются недвижимость Земли и движение Солнца" (Сантильяна, стр. 302).

После того ему сообщили, что из способа, которым сама тема была разработана в Диалоге, и из самого факта, что он эту книгу написал, было признано, что он принимает коперниканский взгляд, так что его во второй раз попросили, чтобы он, без каких-либо опасений, признал, как обстоят дела в действительности. Галилей ответил, что книга должна была принести пользу и одной, и другой стороне, поскольку в ней он изложил аргументы сторонников обоих взглядов, после чего повторил: "я не провозглашаю и ни в коем случае не провозглашал осужденного взгляда, после решающего решения властей".

После того, ему в третий раз дали понять, что содержание книги было признано доказательством того, что он сам выступает в пользу Коперника, по крайней мере, тогда, когда книгу писал, и "если он не решит сказать всей правды, придется применить в отношении к нему соответствующие предусмотренные законом средства". Галилей ответил: "Я не поддерживаю и не поддерживал этих взглядов Коперника с тех пор, как мне рекомендовали от них отказаться; помимо того, я нахожусь в ваших руках – делайте со мной, что считаете нужным". Когда в последний раз ему предложили сказать правду, под угрозой пыток, Галилей повторил: "Я здесь затем, чтобы быть послушным. Я не поддерживал этих взглядо после того, как было принято решение по моему делу, как я уже говорил".

Если бы инквизиция намеревалась сломить Галилея, тут было бы самое время привести ему примеры из его же книги – которые находились в лежащих перед судьей материалах дела – где он говорил о не заслуживающих имени человека "тупых глупцах" и "пигмеях разума", которые противятся учению Коперника, после чего осудить его за клятвопреступление. Тем временем, в протоколах процесса под последним высказыванием Галилея мы видим следующую запись:

Поскольку ничего более по вопросу взыскания по декрету сделать нельзя было, была взята подпись Галилея под его признанием, его же самого отпустили.

Как судьи, так и сам обвиняемый знали, что он лжет; и судьи, и обвиняемый понимали, что угроза пыток (territio verbalis[334]) представляла собой всего лишь ритуальную формулу, и что она ни в коем случае не должна была быть реализована, равно как и сам допрос был чистой формальностью. Галилея отвели в его пятикомнатные апартаменты, и на следующий день прочли ему приговор[335]. Его подписали только семь из десяти судей. Среди прочих, удержался кардинал Франческо Барберини, брат Урбана VIII. Диалог был запрещен. Галилей должен был отречься от коперниканских взглядов, он был осужден на "формальное пребывание в тюрьме той же Священной Канцелярии" и в течение трех последующих лет должен был раз в неделю читать семь покаянных псалмов. Ему представили формулу отречения[336], которую он прочитал вслух. На этом процесс закончился.

"Формальное пребывание в тюрьме" оказалось проживанием на вилле великого герцога в Тринита дель Монте, затем во дворце архиепископа Пикколомини в Сиене, где, как утверждал один из его французских гостей, Галилей трудился "в апартаментах, обитых бархатом и чрезвычайно богато обставленных". После того он вернулся в крестьянский дом в Арчетри, впоследствии же – в собственный дом во Флоренции, где и провел последние годы жизни. Чтение покаянных псалмов было переведено, с согласия церковных властей, на его дочь, монахиню ордена кармелитов, сестру Марию Челесту[337].

С чисто правовой точки зрения, приговор наверняка был вынесен с нарушением принципов справедливости. Если нам удастся продраться через весь этот лабиринт риторики, то выясним, что Галилей был признан виновным по двум обвинениям: во-первых, в нарушении наставления Беллармино и мнимого формального запрета от 1616 года, в соединении с получением разрешения на печатание "полученное тобою обманным путем и мошенничеством, не приносит тебе какой-либо выгоды, поскольку ты не сообщил лицо, дающее тебе разрешение, о наложенном на тебе запрете"; во-вторых, "сделался неслыханно подозреваемым в ереси в глазах Священной Канцелярии в связи с тем, что гласил и принял фальшивую и противоречащую Священному и Божественному Писанию доктрину, гласящую, якобы Солнце находится в центре мироздания и не движется, а Земля не находится в центре и вращается (…)". Что касается первого обвинения, то мы уже говорили, что документ, якобы содержащий абсолютный запрет был, вероятнее всего, подделан; что касается второго, то гелиоцентрическая концепция вселенной никогда официально ересью признана не была, поскольку ни заключение квалификаторов, ни декрет Конгрегации от 1616 года не были подтверждены безошибочным заключением ex cathedra или в форме соборного постановления. Разве сам Урбан VIII не сказал, что взгляды Коперника "не являются еретическими, а всего лишь необдуманными"?

Зато приговор затушевывает усугубляющее обвиняемого содержание книги, заявляя, что Галилей представил коперниканскую систему всего лишь как "правдоподобную", что является существенной недомолвкой. Он затушевывает и факт, что Галилей лгал и совершал клятвопреступление в отношении судей, заявляя, будто бы написал книгу с целью низвержения учения Коперника, будто бы "не поддерживал и не защищал взглядов, что Земля движется", и так далее. Речь идет о том, что Галилея нельзя было бы осудить законно, не уничтожив его при этом полностью – что не входило в замыслы Папы или Священной Канцелярии. Вместо этого был сделан приговор, который в плане закона был весьма сомнителен. Намерение было четким: отнестись к знаменитому ученому мягко, но одноврменно нанести удар по его гордости, чтобы показать: даже Галилею запрещено насмехаться над иезуитами, доминиканцами, Папой и Священной Канцелярией, а еще показать, что, несмотря на позу неустрашимого миссионера науки – это человек, совершенно лишенный героизма мучеников.

Единственным реальным наказанием, к которому присудили Галилея, было то, что ему пришлось публично отречься от своих убеждений. Только ведь и сам он до пятидесятого года жизни скрывал эти убеждения, а в ходе процесса дважды предлагал написать дополнительную главу Диалога, в котором ниспровергнет учение Коперника. Отречение же в базилике Santa Maria Sopra Minerva в ситуации, когда все прекрасно понимали, что эта церемония просто вынужденная, наверняка было меньшим ущербом, чем публикация научного труда, противоречащего его убеждениям. Одним из парадоксов этой извращенной истории является то, что по сути своей инквизиция спасла честь Галилея в глазах потомства – вне всякого сомнения, сама того не желая.

Вскоре после завершения процесса экземпляр запрещенного Диалога был вывезен в Страсбург, где верный приятель Кеплера, Бернеггер, организовал перевод труда на латынь. Книга была опубликована в 1635 году и пользовалась большим успехом во всей Европе. Через год тот же Бернеггер устроил публикацию в Страсбурге публикацию итальянской и латинской версий Письма к Великой Герцогине Кристине.

Следующий после процесса год Галилей занимался написанием книги, на которой основывается его истинная и вечная слава: Диалоги о новых науках[338]. Наконец-то, разменяв восьмой десяток лет он открыл свое истинное призвание: динамику. Эту область науки он забросил четверть века ранее, когда начал пропагандистскую кампанию в пользу гелиоцентрической астрономии, в которой разбирался только лишь в самом общем виде. Его кампания закончилась фиаско. Зато на ее развалинах выросла современная физика.

Книга была завершена в 1636 году, когда Галилею исполнилось семьдесят два года. Поскольку он не мог и надеяться на получение imprimatur в Италии, рукопись перевезли в Лейден и опубликовали. Но книга могла быть опубликована и в Вене, где разрешение дал, предположительно, по согласию императора, иезуит Паулюс.

Через год Галилей ослеп на правый глаз, а под конец того же года, потерял взгляд полностью.

К сожалению, [написал он своему приятелю Деодати] Галилей, Ваш дорогой приятель и слуга, вот уже месяц, как ослеп полностью. И это уже неотвратимо (Таким образом) то небо, те просторы и та вселенная, которые путем моих чудесных наблюдений и четкому командованию я увеличил в сотни и тысячи раз по сравнению с тем, что видело оставшееся большинство ученых, теперь для меня столь уменьшились и стеснились, что уже не выходят за границы того пространства, которое занимает моя собственная личность! (Opere, XVII, стр. 247)

Тем не менее, он продолжал диктовать дополнительные главы Диалогов о двух новых науках и принял целую плеяду выдающихся гостей, среди которых в 1638 году был Милтон.

Умер Галилей в возрасте семидесяти восьми лет, в 1642 году, в том же самом, в котором родился Ньютон[339], окруженный друзьями и учениками – при нем находились Кастелли, Торичелли и Вивиани.

Его остатки, в отличие от праха Кеплера, ветер не разнес. Они покоятся во флорентийском Пантеоне, то есть, в церкви Святого креста, рядом с останками Микеланджело и Макиавелли. Эпитафию для него написали потомки: Eppur si muove! – знаменитые слова, которых сам он во время процесса никогда не произносил. Когда друзья пожелали поставить ему надгробный памятник, Урбан VIII заявил тосканскому послу, что это было бы нехорошим примером для мира, ибо покойный "стал причиной наибольшего скандала во всем христианском мире". Таким был конец "опасной лести", равно как и одного из наиболее катастрофических эпизодов в истории идей. Дело в том, что неверно понятый крестовый поход Галилея дискредитировал гелиоцентрическую систему и ускорил развод науки с верой[340].