5. Отказ от компромисса

Основным оппонентом Галилея в историческом споре был одновременно монстром и святым. В Англии считали, будто бы это он задумал Пороховой Заговор, "злобный и дьявольский иезуит"; какое-то время винные кувшины в форме бородатой головы назывались "балларминами". В 1923 году он был беатифицирован, а в 1930 году стал святым.

На момент спора кардиналу Роберто Баллармин (Баллармино) исполнилось семьдесят три года, он был генералом ордена иезуитов, Советником Священной Конгрегации и наиболее уважаемым теологом во всем христианском мире, его мнение несло в себе больше духовного авторитета, чем мнение римского пары Павла V. Он был автором катехизиса в его современной форме и одним из редакторов Вульгаты в издании Клементина. При этом после него осталась слава одного из самых выдающихся полемистов своего времени. Его выступления против лютеранства, англиканства и тенденций к отделению в католических странах, таких как Франция и Венецианская республика, вдохновлялись следующей доминирующей идеей: Универсальная Церковь как супер-держава. Это требовало ампутации не только протестантской ереси, но и новых националистических тенденций, выведенных из принципа абсолютной монархии. Сама идея Всеобщей Церкви требовала наличия Святого Отца, всеобщая власть которого превосходила бы власть любого национального правителя.

Но Беллармин был в достаточной степени реалистом, чтобы умерить свои требования всеобщей власти для папства. Потому-то, с одной стороны, ему пришлось сражаться пером с другим великим полемистом, Иаковом I, в длительной серии трактатов и анти-трактатов, которые были для западного христианства и скандалом, и поводом для развлечения; а с другой стороны, он вызвал недовольство Павла V, поскольку не требовал для римского папы абсолютной светской власти. В последующем споре между иезуитами и доминиканцами по вопросу предопределенности Беллармин вновь занял положение "ни вашим, ни нашим". Здесь же нас интересует факт, чито аргументы доминиканцев (точно так же, как впоследствии янсенистов) основывались, в основном, на работах Августина, то есть, взгляды святого из Северной Африки стали предметом спора. Ссылка Галилея на авторитет Августина показывает, сколь неразумным был выход дилетанта в сложные и опасные воды теологии.

Как человек Беллармин был отрицанием того, чего можно было бы ожидать от вызывающего ужас теолога, который спорил с самим римским папой и королями. Он был меломаном и любителем изящных искусств. В молодости он преподавал астрономию. Не имеющий претензий в обращении, кардинал вел простую, аскетическую жизнь, совсем не так, как другие князья Церкви. А прежде всего "было в нем что-то от ребенка, что отмечали все, кто его знал". В период конфликта Галилея с Церковью, Беллармин писал религиозную книгу под названием "Плач голубицы", которую его наиболее рьяный противник, Иаков I, под старость всегда имел при себе и которую назвал превосходной духовной опорой.

Одна из официальных функций Беллармино называлась "масте по сложным проблемам" при Римском Коллегиуме. Здесь он поддерживал постоянный контакт с самыми выдающимися астрономами столицы, отцами Клавиусом и Гринбергером, которые одни из первых поверили телескопическим открытиям Галилея и которые торжественно принимали Галилео в ходе его первого визита в Рим. Так что ни в коем случае нельзя говорить, будто бы противником Галилея в этой драме был темный фанатик. Независимость разума Беллармино доаолнительно доказывается тем фактом, что его opus magnum под названием Disputationes (Диспуты) в 1890 году на какое-то время был внесен в индекс запрещенных книг.

За шестнадцать лет до того, как быть ангажированным в дело Галилея, Баллармино был одним из девяти инквизиторов кардинальской конгрегации, которые участвовали в процессе Джордано Бруно – некоторые авторы пытались выискать некую зловещую связь между этими двумя событиями. Только никаой связи тут не существует. Бруно сожгли живьем 16 февраля 1600 года на римской Campo di Fiori (Площади Цветов), в ужаснейших обстоятельствах, как нераскаявшегося отступника от веры, который за семь лет, проведенных в тюрьме, не отказался от собственной богословской ереси и упорствовал до последнего[310]. Джордано Бруно и Мигель Сервет[311] (сожженный в 1533 году кальвинистами в Женеве), похоже, это единственные выдающиеся ученые, павшие жертвами религиозной нетерпимости шестнадцатого и семнадцатого столетий – ясное дело, не за свои научные убеждения, но религиозные[312]. Замечание Колриджа: "Если какой несчастный фанатик сам бросился в огонь, то им был Мигель Сервет" относится и к порывистому, обладавшему взрывным характером Бруно. Его доктрины бесконечности Вселенной и множественности населенных миров, его пантеизм и универсалистическая этика вызвали серьезное влияние на последующие поколения; но он был поэтом и метафизиком, а не ученым автором, следовательно, в рамках данного рассказа он не вмещается[313].

Мы проследили события 1615 года, от доноса Лорини на письмо Галилея, и личных действий Каччини в отношении поступков нашего ученого, вплоть до закрытия дела против него в ноябре того же года. Разбирательство было тайным, и сам Галилей в нем участия не принимал, но его римские знакомые знали, что что-то готовится, и сообщали ученомуу о всех слухах и о развитии событий. Этими информаторами Галилея были кардинал Пьеро Дини, архиепископ Фермо и монсиньор Джованни Чиамполи. Переписка 1615 года между ними и Галилеем существенна для понимания развития событий, которые привели к внесению труда Коперника в перечень запрещенных книг.

16 февраля Галилей отослал копию Письма к Кастелли кардиналу Дини с просьбой, чтобы тот показал его отцу Гринбергеру, а так же, если случится такая возможность, кардиналу Беллармино. В прилагаемом письме, как обычно, он жаловался на окружающую его враждебность. Голилей отметил, что Письмо к Кастелли было написано в спешке, и что он собирается его исправить и расширить. Как мы знаем, расширенная версия стала Письмом к герцогине Кристине.

Еще до того, как Дини ответил Галилею, Чиамполи написал под конец февраля (разрядка шрифта моя – А.К.):

Кардинал Барберини, который, как Вам известно из опыта, всегда восхищался Вашей ценностью, сообщил мне еще вчера, что в подобного рода взглядах ценил бы большую осторожность, чтобы не выйти за пределы рассуждений Птолемея или Коперника[314] и в не переступить окончательно определенных математикам границ. Что же касается Священного Писания, теологи считают, что говорить о нем следует только лишь им. Когда речь идет о подобного рода новинках, даже в случае чудесного гения, никто в достаточной мере не является господином собственного сердца, чтобы принять вещи так, как было сказано. (…).

Несколькими днями позднее, 3 марта, пришел ответ Дини (разрядка шрифта моя – А.К.):

С Преосвященным Беллармино (…) я долго разговаривал о тех вещах, о которых Вы мне написали. (…) Что касается Коперника, его Преосвященство прибавил, что не считает, будто бы готовится запрет провозглашения его взглядов. По мнению кардинала, самое худшее, что с ним может случиться, это то, что возникла бы потребность ввода в его труды неких комментариев, цель которых заключалась бы в том, чтобы обратить внимание на то, что целью его доктрины было спасение явлений, точно так же, как математики вводят эпициклы, хотя не верят в них ни в малейшей степени. Самостоятельно предпринимая такого рода средства осторожности, Вы в любых обстоятельствах можете говорить об этих вещах. Все, сказал он, которые до сих пор представляли строение мира, обращение приписывали Солнцу. Если же примется коперниканская система, сказал он, то в настоящее время не похоже, чтобы Библия представляла этому большую помеху, чем фрагмент: "Солнце веселится будто великан, что перебегает дорогу" и так далее, так как этот фрагмент все эгзегеты до сих пор понимали как то, что Солнцу было предписано движение. И когда я ответил, что ведь и это можно выяснить как уступку в пользу действующих форм выражения мысли, мне был дан ответ, что не следует слишком спешить с тем, какую сторону занять. (…) Так что Вы можете себе лишь поаплодировать.

В тот же самый день – 7 марта – Галилею написал и князь Чези, председательствующий в Академии Рысьеглазых. Его письмо содержало сенсационную новость о том, что кармелит из Неаполя, Паоло Антонио Фоскарини, провинциал ордена, опубликовал книгу, в которой защищает Галилея и Коперника[315]. Фоскарини в настоящее время проповедовал в Риме и предложил провести публичный диспут со всеми желающими. Один экземпляр своей книги он отослал Беллармино.

21 марта Чиамполи передал последующие заверения со стороны кардиналов Беллармино и дель Монте, что Галилею нечего опасаться, но при условии, что он не будет выходить за пределы физики и математики, ни в коем случае не занимаясь интерпретациями Священного Писания. Он прибавил, существует опасность того, что книга Фоскарини будет запрещена, но только лишь по причине содержащихся в ней интерпретаций. Еще Чиамполини сообщили, будто бы несколько иезуитских астрономов признают учение Коперника, но пока что открыто в этом не признаются, а самым главным является то, чтобы продолжать исследования, пока ситуация не успокоится, главное, не давать противнику возможности начать скандал.

Дини повторно передал Галилею выдержанное в том же тоне предостережение: "Писать можно свободно, лишь бы только со всем этим держаться подальше от ризницы".

На эти поучения Галилей ответил в письме к Дини, датированном 23 марта. В нем он отказался от каких-либо компромиссов в отношении коперниканской системы. Коперник не хотел, чтобы его систему понимали только лишь как гипотезу. Она должна была быть либо полностью принятой, либо полностью отброшенной. Галилей соглашался с тем, что интерпретации Святого Письма в свете коперниканской концепции следует оставить теологам, но поскольку были использованы теологические аргументы, то есть, Беллармино в письме к Дини процитировал Псалом 19, тот фрагмент о Солнце, которое "веселится будто великан, который перебегает дорогу", Галилей, "со всем почтением и смирением" взялся за труд ниспровержения интерпретации Баллармино. Слова "перебегает дорогу" относятся не к самому Солнцу, но к солнечному свету и теплу, и так далее. Предположительно, Дини хватило ума, чтобы не показывать этих слов величайшему из живущих богословов.

Следующее высказывание поступило уже от самого Баллармино. Это было точно сформулированное и авторитарное заявление о его точке зрения, а если учесть, что выражал ее консультант Священной Конгрегации, "мастер по спорным вопросам" и так далее, оно приравнивалось к полуофициальному выражению точки зрения Церкви п отношению к Копернику. Непосредственной причиной ее формулировки была книга отца Фоскарини, защищающая систему Коперника, а выражено оно было в форме письма с благодарностями. Только Беллармино четко обращался и к Галилею, имя которого было упомянуто в письме. Письмо датировано 4 апреля 1615 года (разрядка моя – А.К.):

Преосвященный Отче,

С удовольствием прочитал я итальянское письмо и латинский трактат, которые Вы мне прислали. Благодарю и за одно, и за другое, в них я обнаружил весьма много умений и учености. Ваше Преосвященство спрашивает моего мнения, только выражу я его как можно короче, поскольку на письмо у меня крайне мало времени.

Во-первых, мне кажется, что Ваше Преосвященство и синьор Галилей поступаете разумно, ограничиваясь лишь гипотетическими высказываниями, а не абсолютными, так, как по моему пониманию высказался сам Коперник. Ибо говорить, будто бы предположение, что Земля вращается, а Солнце стоит недвижимо, спасает все небесные явления лучше, чем эксцентрики и эпициклы[316], говорить так – это поступать чрезвычайно разумно, не подвергаясь какому-либо риску. Именно такими высказываниями математик и должен ограничиваться. Но вот утверждать, будто бы Солнце по-настоящему представляет собой центр Вселенной и вращается только лишь вокруг своей оси, не перебегая с востока на запад, а так же то, будто Земля размещается на третьей сфере и очень быстро кружит вокруг Солнца, подобное мнение весьма опасно и рассчитано не только на возмущение всех философов-схоластиков и богословов, но и на то, чтобы повредить нашей святой вере посредством воспрепятствования Писанию. (…)

Во-вторых, я говорю, что как всем ведомо, тридентский собор запрещает интерпретировать Писание вопреки тому, с чем соглашаются все святые Отцы. Если же Ваше Преосвященство перечитает не только Отцов, но и современных толкователей Книги Бытия, Псалмов, Экклезиаста и Иисуса Навина, то вы сами увидите, что все согласны с тем, что книги эти учат буквально, что Солнце находится на небе, что оно кружит вокруг Земли с огромной скоростью, и что Земля очень отдалена от неба, что она располагается в центре вселенной и неподвижна. Так что подумайте, Ваше Преосвященство, применив весь свой разум, может ли Церковь позволить себе, чтобы Писание интерпретировалось вопреки Святым Отцам и всем современным эгзегетам, как латинским, так и греческим. (…)

В-третьих, говорю я, если бы и существовало истинное доказательство тому, будто Солнце находится в третьей сфере, а еще то, будто бы Солнце не вращается вокруг Земли, но Земля вокруг Солнца, то следовало бы поступать крайне осторожно, поясняя те фрагменты Писания, которые, как кажется, учат чему-то противоположному, и следовало бы, скорее, заявить, что мы их не понимаем, чем называть фальшивым представлением, истинность которого мы, вроде как доказали. Но мне не кажется, будто бы такое доказательство имеется, ведь нам никакого представлено не было. Показать, будто бы размещение Солнца в центре, а Земли на небе спасают все небесные явления – это не то же самое, что сказать, будто бы Солнце и вправду находится в средине, а Земля на небе. Я верю, что доказательство первому утверждению может еще существовать, что же касается другого, у меня имеются очень серьезные сомнения. А в случае сомнений, нельзя отбрасывать интерпретаций Священного Писания, данных нам святыми Отцами.

Выделенный разрядкой фрагмент второго абзаца четко подтверждает то, что разрешено не только преподавать систему Коперника, но даже говорить, что как гипотеза она превышает систему Птолемея. Все это "чрезвычайно разумно" до тех пор, пока мы остаемся в сфере гипотез В третьем абзаце Беллармино осуществляет парафраз решения тридентского собора, запрещавшего интерпретировать Писание в противоречии с традицией (что было направлено, ясное дело, не против Коперника, а против Лютера).

В четвертом абзаце звучит условие, выполнение которого позволило бы отступить от этого правила, а конкретно, что новая космология должна быть "действительно доказана" (или "проявлена по-настоящему"). Поскольку же никаких доказательств представлено не было, у него возникают "серьезные сомнения", существуют ли такие доказательства вообще, но в случае сомнений – требование интерпретации Библии необходимо отбросить. Баллармино обратился за мнением к Гринбергеру, и тот наверняка сообщил ему, в соответствии с истиной, что никаких физических доказательств подвижности Земли представлено не было. Быть может, прибавил он, отсутствие звездного параллакса и девять эпициклов, приписываемых самой Земле, и являются, скорее, доказательствами, низвергающими коперниканскую концепцию.

Беллармино вновь перекинул бремя доказательства коперниканской системы на плечи ее сторонников, то есть как раз туда, где оно и должно находиться. У Галилея оставались только две возможности: предоставить требуемое доказательство или признать, что коперниканскую систему пока что следует рассматривать в качестве рабочей гипотезы. Беллармино вновь, крайне тактичным образом, дал возможность существования данного компромисса, заявив в самом начале письма, что "Галилей ограничился гипотетическими заявлениями", а не "абсолютными", похвалил его за разумное поведение и повел себя так, как будто бы предложенных вниманию инквизиции писем к Кастелли и герцогине Кастелли вообще не существовало.

Только Галилео не слушал голоса рассудка, поскольку, соглашаясь на компромисс, он сам открыл бы всему миру, что никаких доказательств у него нет, и его бы высмеяли. Следовательно, компромисс он должен был отбросить. Ему было недостаточно того, что ему дали разрешение, даже подбодрили в провозглашении превосходства коперниканской гипотезы над птолемеевской. Он хотел, чтобы Церковь либо признала, либо отбросила коперниканство абсолютным образом, хотя и рисковал, что случится как раз другое, что ему ясно дали понять Баллармино, Дини и Чиамполи.

Но как ему следовало мотивировать отказ от компромисса? Как должен он отказаться предоставить доказательство, одновременно требуя того, чтобы трактовать проблему как доказанную? Так вот какое решение он нашел: делать вид, будто бы доказательство у него имеется, но не представлять его, мотивируя это тем, будто бы противники слишком глупы, чтобы это доказательство понять. Ответ Баллармино он включил в письме, написанном в мае кардиналу Дини (разрядка моя – А.К.):

Простейшим и наиважнейшим способом показать то, что учение Коперника не противоречит Священному Писанию, было бы доказательство его верности, а так же то, что противоположное положение ни в коем случае нельзя удержать. Поскольку две истины не могут противоречить одна другой, обязательно следует показать, что учение Коперника и Священное Писание полностью согласовываются. Но как мне это сделать, не теряя времени понапрасну, раз перипатетики, которых следует убедить, не желают принять к сведению наиболее базисных и очевидных аргументов?

В этом фрагменте изумляет не столько презрение и напыщенность, как факт, что хотя речь в нем идет о "перипатетиках", по сути своей он нацелен против Баллармино. Ведь именно ему, а не "темным и отсталым типам", принадлежит решение, и как раз именно он потребовал от Галилея представить доказательство.

Чуть ранее, в том же самом письме к Дини, он написал:

Восемь дней назад я написал Вашему Преосвященству ответ на письмо от 2 мая. Мой ответ был очень кратким, поскольку тогда (точно так же, как и сейчас) меня окружали доктора и лекарства; телом и разумом беспокоился я многими вещами, в особенности же тем, что не кончаются против меня сплетни, запускаемые против меня не по моей вине, и благосклонность подобным сплетням дают те, кто наверху, как будто бы именно я и завел всю эту дискуссию. Но, ведь если речь идет обо мне, дискуссия о Священном Писании навсегда могла оставаться в успении; никто из астрономов или ученых, который придерживался соответствующих границ, в подобные вещи никогда не вступал. Я тщательно придерживаюсь доктрины, содержащейся в единственной, допущенной Церковью книге. Тем временем, меня атакуют философы, которые этой доктрины совершенно не знают. И они стоят на том, будто бы она содержит утверждения, несовместимые с верой. Всякий же раз, когда я, в меру собственных возможностей, пытаюсь доказать, что они, возможно, ошибаются, мне закрывают рот приказами не заниматься Священным Писанием. Это равняется утверждению, будто бы разрешенная Церковью книга Коперника содержит ересь. Это разрешается любому провозглашать в проповедях (sic!). Но если бы кто-то пытался доказать, что она противоречит Священному Писанию, ему запрещают касаться данной темы.

Стиль Галилея вновь настолько убедителен, что мы готовы позабыть о фактах: "Церковь разрешала книгу Коперника" только лишь с известными нам оговорками; Каччини, который воевал с нею в своих проповедях, был за это отруган главным проповедником собственного ордена; в конце концов, в соответствии с принятыми правилами игры, претензий, основанных на Писании, нельзя было отбросить, используя то же Священное Писание, но не научные доказательства, которых затребовал Баллармино, а Галилей не мог предоставить.

После приведенного выше фрагмента относительно глупости противников, Галилей писал далее:

Тем не менее, я не терял бы надежды, будто бы могу преодолеть и эту трудность, если бы вместо пера мог воспользоваться собственным голосом, и если бы здоровье позволило, мне бы хотелось получить возможность отправиться в Рим хотя бы для того, чтобы дать выражение своей привязанности к Святой Церкви. Моя торопливость в этом деле возникает из опасения, чтобы под влиянием нежелательной мне и темной толпы не был принят некий фатальный вердикт. Например, скажем, заявление, будто бы вращение Земли Коперник не признал истинным фактом, присущим самой природе вещей, а выдвинул его только лишь в качестве гипотезы для пояснения явлений.

"Нежелательная мне и темная толпа" вновь совершенно очевидным образом включала Баллармино, который всегда считал, будто бы Коперник высказывался в категориях "гипотетических, а не абсолютных".

Единственным, похоже, откровенным чувством, выраженным Галилеем в письме, было желание поехать в Рим, где он "вместо пера мог воспользоваться собственным голосом". В начале декабря он прибыл в Рим. Началась конечная фаза битвы.