1. Оттепель

Я сравнивал Платона и Аристотеля с двойной звездой, составные элементы которой видимы попеременно. Говоря в общих чертах, с пятого по двенадцатое столетие в центре внимания находился неоплатонизм в той форме, в которой его импортировали в христианство святой Августин и псевдо-Дионисий. Но с двенадцатого по шестнадцатый века пришла очередь Аристотеля.

За исключением двух логических трактатов ("Категории" и "Об интерпретации"), работы Аристотеля до двенадцатого столетия нашей эры были неизвестны – они были погребены и забыты, вместе Архимедом, Эвклидом, атомистами и остальной частью науки греков. Те знания, которым удалось выжить, выдавались в отрывочных и искаженных латинскими компиляторами и неоплатониками версиях. Если говорить о науке, первые шестьсот лет закрепившегося христианства представляли собой ледниковый период, и только бледная луна неоплатонизма отражалась в покрытой льдом тундре.

Оттепель пришла не по причине неожиданного восхода Солнца, но посредством блуждающего Гольфстрима, который проложил себе путь от Аравийского полуострова через Месопотамию, Египет и Испанию: благодаря мусульманам. В седьмом-восьмом веках нашей эры их поток подхватил остатки греческой науки и философии в Малой Азии и Александрии, после чего перенес их окольным и довольно случайным путем в Европу. Начиная с XII столетия и далее, работы и фрагменты трудов Архимеда и Гиерона Александрийского, Эвклида, Аристотеля и Птолемея заплыли в Христианский Мир подобно фосфоресцирующим обломкам кораблекрушения. Насколько извилистым и запутанным был процесс восстановления Европой своего же наследия можно понять из факта, что некоторые из научных трактатов Аристотеля, включая его Физику, были переведены с оригинального греческого языка на сирийский, с сирийского – на арабский, с арабского – на иврит, и наконец, с иврита – на средневековую латынь. Альмагест Птолемея был известен в различных арабских переводах по всей империи Гаруна аль Рашида: от Инда до Эбро[98], до того, как Жерар из Кремоны в 1175 году перевел его с арабского языка на латынь. Начала Эвклида были заново открыты Европой английским монахом, Аделяром из Бата, который приблизительно в 1120 году наткнулся в Кордове на арабскую версию. Вместе с восстановленными Эвклидом, Аристотелем, Архимедом и Птолемеем, наука заново могла отправиться в путь с той точки, в которой она находилась тысячу лет назад.

Но арабы были всего лишь посредниками, хранителями и передатчиками наследия. Своей научной оригинальности и творчества у них было маловато. В течение столетий, когда они были единственными хранителями сокровища, арабы мало что предприняли, чтобы воспользоваться им. Да, они усовершенствовали календарную астрономию и создали превосходные планетарные таблицы; они тщательно проработали модели Вселенной как Аристотеля, так и Птолемея; они импортировали в Европу индийскую систему чисел вместе с символом нуля, принесли сюда функцию синуса и применение алгебраических методов; но теоретическую науку вперед они не продвинули. Большинство ученых, писавших на арабском языке, были не арабами, а персами, евреями и христианами-несторианцами; к пятнадцатому столетию научное наследие ислама поддерживалось, в основном, португальскими евреями. Но и сами евреи были не более чем посредниками, ответвлением Гольфстрима, принесшего назад в Европу ее греческое и александрийское наследие, обогащенное индийскими и персидскими добавками.

Любопытно отметить, что арабо-еврейское владение этим огромным комплексом знаний, длившееся две или три сотни лет, не дало никаких результатов; но как только этот комплекс был внедрен в латинскую цивилизацию, плоды, и многочисленные, не замедлили появиться. Наследие Греции явно не давало кому-либо преимуществ, если у него не было особенной восприимчивости. Каким образом подобная готовность заново открыть свое прошлое и быть удобренным им, как это и произошло в реальности, возникла в Европе – это вопрос, относящийся к сфере общей истории. Постепенный рост безопасности, торговли и путей сообщения; увеличение городов и развитие новых ремесел и отраслей техники; изобретение магнитного компаса и механических часов, которые подарили человеку более конкретное восприятие пространства и времени; использование силы воды и даже совершенствование конской упряжи были из того ряда материальных факторов, которые ускорили и усилили пульс времени, которые привели к постепенным изменениям в интеллектуальном климате, к оттепели замороженной Вселенной, к ослаблению апокалипсических страхов. Как только люди перестали краснеть по той причине, что у них имеется нагое тело, они также перестали бояться, потому что применили свой ум. Еще много времени должно было пройти до декартовского cogito ergo sum (мыслю – следовательно, существую). Но, по крайней мере, уже хватало храбрости сказать: sum, ergo cogito (существую – следовательно, мыслю).

Заря этого раннего или "первого" Возрождения тесно связана с повторным открытием Аристотеля – а более точно, натуралистических и эмпирических элементов в нем, той самой стороны Аристотеля, которая всегда была заслонена в системе двойной звезды. Союз, порожденный катастрофой и отчаянием, между христианством и платонизмом, был заменен новым союзом между христианством и учением Аристотеля, заключенным при содействии Ангельского Доктора, Фомы Аквинского[99]. По сути своей это означало смену фронта: от отрицания к утверждению жизни, новое, положительное отношение к Природе, равно как и к стремлению людей эту Природу познать. Возможно, величайшее историческое достижение Альберта Великого[100] и Фомы Аквинского лежит в том, что они распознали в "свете разума" независимый источник знаний, наряду со "светом благодати". Разум, который до сих пор считался ancilla fidei, прислужником веры, теперь рассматривался в качестве жениха веры. Понятное дело, что жених по всем важным вопросам должен слушаться своей невесты, но, тем не менее, теперь он выступал в качестве существа самостоятельного.

Аристотель был не только философом, но еще и энциклопедистом, в котором можно было найти понемножку от всего; концентрируясь на собственных практичных, приземленных, не-платоновских элементах, великий ученый снова привнес в Европу дух героического века Греции. Он учил уважать "неодолимые и упрямые факты", он обучал "бесценной привычке высматривать самую суть и уже не отходить от нее. Галилео обязан Аристотелю гораздо большим, чем это может показаться со стороны… он обязан ему своей ясной головой и аналитическим умом"[101].

Применяя Аристотеля в качестве умственного катализатора, Альберт и Фома вновь учили людей мыслить. Платон считал, будто бы истинным знанием можно овладеть только интуитивно, под присмотром глаз души, но никак не телесных; Аристотель акцентировал важность опыта – empiria – как противоположность интуитивной aperia:

Легко отличить тех, кто аргументируют посредством фактов, и тех, кто аргументирует посредством представлений… Принципы каждой науки производятся из опыта: то есть, именно из астрономических наблюдений выводим мы принципы астрономической науки (Аристотель "О небе" - цитата из Уайттейкера, стр. 27).

Печальная же истина заключается в том, что ни сам Аристотель, ни его ученики томисты, не жили по своим же возвышенным принципам, в результате чего схоластика оказалась в упадке. Но в течение медового месяца существования нового союза главным было то, что "философ" (титул, приобретенный среди всех схоластов только Аристотелем) поднял до нужного уровня рациональность и доступность пониманию Природы; то, что задачей человеку он назначил интересоваться окружающим его миром путем наблюдений и рассуждений; и что его свежий, натуралистический взгляд освободил человеческий разум от его болезненной увлеченности неоплатоновской Weltschmerz (мировой скорбью).

Возрождение образования в XIII веке было наполнено обещаниями – оно напоминало шевеление пациента, выходящего из длительного коматозного состояния. Это было столетие Роберта Линкольнского[102] и Роджера Бэкона[103], значительно опередивших свое время в понимании принципов и методов эмпирической науки; Петра Перегрина[104], который свой первый научный трактат посвятил магнитному компасу; и, конечно же, Альберта Великого, первого серьезного натуралиста после Плиния, изучавшего насекомых, китов и полярных медведей, давшего довольно полное описание млекопитающих и птиц Германии. Молодые университеты Салерно и Болоньи, Парижа, Оксфорда и Кембриджа лучились стремлением к обучению; и стремление это тоже было принесено оттепелью.